Было еще рано, по уже начинало светать. Над фортом развевался флаг. Из глубины двора все так же равномерно, однако без прежнего вдохновения гремели барабаны Айвора и Фредерика, Нормана, Бенджамина и Клиффорда, и в их непрерывный грохот вплетались то призывно-резкие, то мелодичные звуки флейт Сьюзан Кей, Ирвина, Годфри, Уоллеса, Дэвида, крошки Молли и еще нескольких девушек.
Отступив в тень кухни и замерев, Эдмония вслушивалась в праздничный шум за окном. Неясная тревога томила душу, но Эдмония старалась отогнать ее, любуясь прекрасным летним утром и думая о таком же вот утре больше двух веков назад, когда, как сказал Рикоуэр Эйблер, Второй конгресс решил взять под свой контроль континентальную армию. С тех пор 14 июня считается праздником — Днем флага.
Наступила глубокая тишина. Эдмония ощущала лишь ленивое течение вод в дельте, дыхание сосновых бревен, солнечный зной. А затем сильный молодой голос Айвора Игона заполнил тишину звуками с детства знакомой песни.
«…Боже, храни Америку!…» — пел Айвор Игон. Голос его, мужественный, грубоватый, постепенно усиливался, в нем чувствовалось волнение. Эдмония понимала это волнение: ведь певец исполняет патриотическую песнь, и вокруг стоят люди, положив руку на сердце и устремив взгляд на флаг, который мэр Рикоуэр Эйблер медленно поднимает сейчас над самой высокой башней форта.
Последние слова Айвора Игона утонули в оглушительной пальбе старинных кентуккских винтовок и сухом треске крупнокалиберного охотничьего и боевого оружия как раз в тот момент, когда знамя достигло верха флагштока. Из винтовок, производившихся когда-то немецкими оружейными мастерами в Пенсильвании, нестройно, беспорядочно стреляли парни из форта, из охотничьих и боевых карабинов — богатыри национальной гвардии. Прибывшие со всего штата в открытых грузовиках добровольцы и ветераны войны обогнали медленную колонну и первыми ворвались по висящему над Хуайт-ривер мосту, будто хотели взять форт штурмом.
Целая толпа, стоя около каменной башни с бочками, наполненными песком вместо пороха, стреляла с какой-то дерзкой необузданностью — эта необузданность даже испугала Эдмонию. Она понимала, что ничего опасного не случится, и тем не менее чувствовала, как в груди ее растет неосознанное чувство тревоги, — нет, даже вины. Почему, как оказалась она в форте, среди празднично настроенных белых мужчин и женщин, которые даже не подозревают о ее присутствии?..
Если бы не это чувство, все было бы действительно великолепно. У нее бы еще стояло перед глазами пестрое, залитое солнцем шествие, возглавляемое мэром, его женой и их детьми, которое под торжественный барабанный бой и вскрики флейт влилось через широко распахнутые ворота в замкнутое пространство восстановленного укрепления.
После стрельбы и звонких труб, возвестивших о подъеме флага, вновь загремели барабаны и запели флейты, и народ стал расходиться. Гости осматривали форт, а Эдмония, как ей было велено, тихо сидела в кухне, не высовывая носа.
А ей так хотелось посмотреть!
Но она не смела этого сделать.
Она знала, что этого делать нельзя.
Сама Сьюзан Кей предупредила, что нельзя.
Эдмония напрягала слух в надежде услышать ее флейту, но, странное дело, впервые за все время, как она ходила в форт и слушала однообразные походные марши, она не могла распознать флейту Сьюзан Кей.
Может быть, она отдыхает?
Конечно, она устала после стольких дней непрерывных репетиций. Хотя именно в эти недели Сьюзан Кей выглядела более оживленной, будто вернулась к привычному, дорогому ее сердцу занятию — может быть, к своему призванию, — и это как рукой сняло усталость и апатию, владевшие ею в последнее время.
Снаружи, на согретом солнцем дворе, прогуливались люди в легких светлых одеждах; слышались говор, смех, бегали дети, и толстые просмоленные доски на лестницах и открытых верандах гулко гремели от их топота. Струился вспугнутый над фортом воздух, и даже комары как будто испарились. Легкий туман унылого позднего рассвета растаял в прозрачной небесной синеве, медленно поднималось к зениту солнце, чтобы осветить бесконечные прерии с их ясными далями и небо над ними — чистое, необъятное небо.
Люди толпились больше всего у противоположной — восточной — стены форта, находившейся в тени, но и у северной тоже, где расположились музыканты. Эдмония радовалась, что могла издали наблюдать за гостями, — они не задерживались около кухни: с порога здесь чувствовался нестерпимый свет и жар печи, будто и здесь сверкало свое раскаленное солнце. Впрочем, дети подходили к открытым дверям и заглядывали в дверь кухни, но, увидев огромную фигуру Эдмонии, испуганно пятились. Взрослые же удивленно упирались взглядом в ее темно-синий силуэт на фоне светящихся красных углей и в черное блестящее лицо. Она заполняла собой тесное помещение кухни, словно пылающая черная лава, вырвавшаяся из недр земных.