Никто не спрашивал ее, почему она здесь, что делает, никто не пытался с ней заговорить.
А флейты Сьюзан Кей по-прежнему не было слышно в общем хоре духовых инструментов.
Вода в котле постепенно осела. Початки, сварившись, всплыли.
Эдмония неподвижно стояла, будто ожидая, что шумная праздничная толпа схлынет и продолжится выдуманная белыми людьми игра — не игра даже, а полный истины отрезок прежней жизни, подаренный ей судьбою благодаря Линдси Грэйвсу, его разрешению быть здесь.
Вдруг ей пришла в голову мысль, что многие гости видят ее, но присутствие на празднике негритянки вряд ли производит на них впечатление именно потому, что она — у печи, а не на улице, среди гостей. Чернокожая на кухне — это ведь естественно для настоящего форта, как и наличие кентуккских винтовок, колодца, бочек с песком вместо пороха и свежей соломы перед коновязью.
Необычным здесь было лишь отсутствие лошадей. Но все остальное — то, с чем она свыклась за последние несколько недель (со своей кукурузой, например, со всеми своими мыслями, страхами и звучащими в ушах мелодиями) и во что как-то нечаянно, незаметно поверила, — придавало правдоподобие, достоверность всему старому форту, освещенному светом заходящего солнца.
Она стояла одна, обособленная от празднично настроенных людей. И вдруг ей стало страшно от мысли, что они цветные — и всегда были обособленны, изолированны. Как большинство ее сверстников, она родилась в бедном, заброшенном пригороде. Сейчас их семьи целыми массами селились в самом центре оставленных белыми жилищ{37}. Но, всматриваясь, в прошлое, Эдмония чувствовала его по горячим толчкам своей крови, слышала забытые напевы, предания, и в душе росли неведомые смутные видения: под накаленными, сухими небесами на месте сегодняшних ферм простирались хлопковые, табачные, кукурузные плантации, пыльная духота которых тянулась в мареве над всей историей негров. Изнуряющий, изматывающий зной, непосильный труд под унылые песни устилали их путь от непроходимых заболоченных низин на юге до городов на севере, поглощающих цветных сейчас. Когда-то они заселяли эти поля и плодородные равнины, возделываемые их рабским трудом, а белые люди набирали силу, скапливаясь в быстро возникавших, гигантски разраставшихся, нигде в мире не знающих себе равных многомиллионных городах. Это были даже не города, а городища, словно окруженные прерывистым кольцом чернокожего населения. Но осада была призрачной, так как не поля и равнины, а города господствовали в те времена. Позднее черная волна, подобно алой горячей крови, грозная и пугливая одновременно, растеклась по всем направлениям{38}, напоив и оплодотворив землю между двумя океанами. Эту великую силу, омывающую всю страну, Эдмония носила в своем сердце. В городах-крепостях, городах-властелинах, распоряжавшихся человеческими судьбами, жили белые люди. Чернокожие сначала остановились в пригородах. Позже, особенно после второй мировой войны, во времена небывалого экономического бума, в огромной и без того всегда неспокойной, неукрощенной, непрерывно изменяющейся стране, сравнительно быстро и на первый взгляд вопреки нежеланию белых людей именно города становились владениями черных. Улицы, авеню, круглые и прямоугольные площади, жилые районы с одноэтажными и многоэтажными домами, к которым еще несколько десятилетий назад чернокожий не мог даже приблизиться, превращались в его чуть ли не неприкосновенную территорию, по которой даже полицейские ходили, держа руку на кобуре револьвера. Города-гиганты «почернели». Из года в год в освобожденные белыми районы все более массово, более плотно поселялись многочисленные семьи цветных. Среди них, как неуклонно пустеющие, покидаемые людьми острова, торчали только небоскребы банков, контор, административных учреждений. Но и они, как и все, что было собственностью белых, переезжали за город.
А не обманули ли чернокожих вновь?
Несмотря на иллюзию, что они завладели городами-крепостями, городами-властелинами, не им ли белые люди уступали железобетонные, каменные и кирпичные, покрытые асфальтом мертвые городища?{39} Не было ли заблуждением стремление селиться в городах, которые притягивали их как магнит своей традиционной безопасностью современных убежищ? Обманчивым выглядело это господство в предвечерней пустоте, цепенящий страх навис над геометрически четкими лабиринтами улиц.