Сам Рикоуэр Эйблер, отпрыск влиятельного рода, по своему образу и подобию создавшего страну между двумя океанами, давал ей тому пример. Так же как старый форт — восстановленный или заново построенный, не имело значения — по воле белых людей будил в ее душе смутные, но непокорные и гордые, естественные, как рождение и смерть, чувства человеческого достоинства, человеческого самосознания…
Снаружи, в стеклянном блеске июньского горячего полдня, барабаны и флейты наконец умолкли, и после стольких дней суеты и шума над болотистой пустошью нависла знойная тишина.
Или по крайней мере Эдмонии так показалось. Она ничего не слышала, кроме собственных мыслей, вспышками озарявших ее сознание.
Сейчас на флейте играла только Сьюзан Кей.
Но не бесконечные переливы однообразных военных маршей, а настоящий старый южный блюз, трепетный и горячий, соло для тех неприхотливых, классически простых деревянных инструментов, на которых когда-то, еще до того, как черная волна захлестнула страну, играли на улицах Нового Орлеана и других городов Юга первые джазовые музыканты. Черный блюз, чувственный, перехватывающий дыхание, легкий, ночной, напоенный негой и страстными желаниями медленный блюз, исполняемый Сьюзан Кей на флейте, а не на кларнете, и потому звучащий так проникновенно и печально. Умолкли барабаны Айвора и Фредерика, Нормана, Бенджамина и Клиффорда, флейты Ирвина, Годфри, Уоллеса, Дэвида, крошки Молли и других девушек — возможно, заслушавшихся Сьюзан Кей, но, наверно, и уставших, весь день без отдыха игравших до тех пор, пока последний посетитель не вышел через широко открытые двустворчатые ворота форта, за которыми переливались серебристые блики речного разлива. Мало-помалу праздничная толпа рассосалась, вытянулась пестрой ниткой по висящему над Хуайт-ривер мосту к переполненной автомашинами стоянке, откуда опять по старой петляющей дороге потянулась вереница машин, но уже без всякого порядка, без торжественности, без стрельбы и звучания труб. Уехали роскошные открытые лимузины, потрепанные машины, небольшие грузовички с подвыпившими богатырями из национальной гвардии, у которых лица от жары раскраснелись, словно после сна. Опустела стоянка, опустел форт, и повсюду воцарилась странная тишина, в которой откровенный, раскаленный и чистый черный блюз Сьюзан Кей плыл под оловянными небесами. Нигде не было тени — ни под навесом, ни на верандах, ни около восточной и северной стен. Кругом все было высушено, накалено, все блестело и ослепляло, тучи вновь появившихся мошек стеклянно сверкали в прозрачности воздуха.
Уголь в печи истлел. Пепел, сероватый и сыпучий, покрывал все еще теплые плитки. Швы между камнями печи закоптились и почернели, края их превратились в известково-белые полосы. Играть перестали, гости разошлись, музыканты тоже собирались уходить, и Эдмонии незачем было сидеть в кухне.
Она прислушалась.
Сьюзан Кей продолжала играть. Эдмония и раньше могла слушать ее бесконечно, но сейчас, узнав ее тайну, чувствовала, как в сердце ее растет разнеживающая, расслабляющая любовь.
— Сьюзан Кей! — прошептала она.
Она нисколько не удивилась тому, что эта худенькая, хрупкая Сью, как называли ее все, в том числе Рикоуэр Эйблер, может извлекать из своей флейты такие сокровенные, страстные звуки, идущие из самой глубины души.
Эдмония машинально придвигала огромный круглый поднос, который привезла из дому, помешивала щипцами початки в котле — набухшие, с молочными крупными зернами. Ее ноздри подрагивали от ароматного запаха, вобравшего в себя острый дух скипидара и смолы. После, по привычке, как это делала всегда, когда вставала, она положила левую руку на бедро и поднялась с маленького стульчика около печи. Эдмония не устала — она вообще не помнит, чтобы когда-нибудь у нее схватывало поясницу от работы, но когда несколько лет назад впервые заметила, что бессознательно делает это движение, в памяти ее возник образ матери. Никогда не устававшая, точнее, не заикавшаяся об этом, она всю жизнь вставала так, будто могла опереться только на самое себя. Именно от нее словно тянулись нити черного блюза, так прочувствованно исполняемого сейчас Сьюзан Кей.
Эдмония положила на поднос целую горку початков, посолила их, подняла. Он был тяжел даже для мужчины. С трудом поставив его на голову, поддерживая только правой рукой, а левую положив на бедро, она вышла из кухни. В глаза ударил невыносимый свет прикованного к небосводу солнца. Эдмония отвернулась, даже не зажмурившись, кожей чувствуя продуваемые ветрами безмолвные прерии; в их покорной, беспомощной синеве краснели сигнальные огни телевизионных мачт и высоких, невидимых отсюда зданий в старом городском центре, рядом со Слоукам-стрит.