Пинкер также признает наличие исключений. Он отмечает, что доминирующая идеология XIX века - этнический национализм - подрывает претензии на универсальные права, и выделяет географические регионы, в гораздо меньшей степени затронутые спадом насилия. Помимо изолированных, часто горных регионов, он выделяет дугу современных стран, протянувшуюся от Центральной и Восточной Африки через Северную Индию до Юго-Восточной Азии (с. 306), в которой наблюдается более жестокий статус-кво. Бедность, слабость и коррумпированность государств, отсутствие грамотности и эффективного гражданского образования отклоняют эти регионы от более мирного пути. Но самое главное, он утверждает, что снижение уровня насилия "не является неизбежным": эти тенденции всегда были следствием рационального выбора и не зависели от предполагаемых внутренних демонов человеческой природы. Общества и отдельные люди могут выбрать больше войн, больше дискриминации, больше этнических чисток и больше насилия, если сочтут это отвечающим их собственным интересам. Это зависит от нас.
В общих чертах аргументы Пинкера действительно соответствуют тому, что многие из нас испытывают сегодня. Однако историк во мне беспокоится. Его европоцентризм поднимает флаг: он подразумевает единственный путь к мирной современности по европейской модели, что заставляет задуматься о непройденных путях или о самой концепции определенного пути. А его акцент на рациональном агентстве подразумевает, что другие государства или общества могли сочетать приведенные им и другие факторы с разными целями. Это, по-видимому, относится и к ранней современной России.
Я анализировал практику уголовного права в ранней современной России XVI-XVIII веков, уделяя основное внимание проблеме насилия. Насилие интересовало меня по двум причинам: начиная с XVI века (и повторяясь в риторике времен "холодной войны") европейцы характеризовали русских и их общество как деспотичное, жестокое и менее цивилизованное, чем европейский "Запад". Во-вторых, я имел в виду парадигму Фуко, подкрепленную исследованиями Шпиренбурга, Линебо, ван Дюльмена и других, согласно которой некоторые европейские государства вплоть до XVII века управлялись с помощью террора, устраивая "зрелища казни", компенсируя неспособность управлять с помощью закона, полицейского контроля и гражданского сотрудничества демонстрацией официальной жестокости. В конечном итоге европейские государства смогли отказаться от театрализованных публичных казней, жестоких и необычных наказаний, судебных пыток и других публичных проявлений насилия благодаря двум взаимосвязанным тенденциям: росту способности государства контролировать девиантное поведение и прививать своим гражданам гражданские ценности, а также росту общественного признания гуманитарных идеалов.
Насилие было не единственным вопросом, который меня интересовал; я также анализировал, насколько царские уголовные суды действовали в соответствии с законом и судопроизводством. Я читал законы и судебную практику по убийствам, рецидивным кражам и грабежам, крупным политическим и религиозным преступлениям (в теократической идеологии Московии колдовство, ересь, измена и мятеж квалифицировались как посягательства на государство). Судебные протоколы, составленные с начала XVII века по XVIII век, охватывают всю территорию империи и касаются не только доминирующего восточнославянского населения, но и подвластных народов Сибири, Среднего Поволжья (татар и финно-угорских народов), Украины и даже европейских инородцев, находившихся на русской службе.
Я обнаружил, что российская судебная система раннего нового времени была в некотором смысле менее жестокой, чем ее европейские аналоги. Я не могу утверждать это на основе статистических данных. Уровень преступности недоступен: статистические данные не велись (полиция начала эффективно функционировать в империи только в конце XIX в.). Отдельные виды преступлений с течением времени привлекали к себе особое внимание, что, возможно, свидетельствовало о новых вспышках. Вполне предсказуемо, что самые ранние уголовные кодексы России предусматривали преследование и наказание вплоть до казни за убийства, поджоги и другие тяжкие преступления, а также за политические и религиозные преступления. В XVI веке, по мере усиления бюрократического контроля над государством, особое внимание стало уделяться рецидивным кражам и воровству, которые часто отождествлялись с профессиональным бандитизмом в сельской местности. В XVII веке были созданы и просуществовали правовые процедуры и институты уголовной полиции. В масштабном юридическом сборнике 1649 г. впервые были подробно рассмотрены политические и религиозные преступления против государства, что отражало усиление контроля Москвы над крестьянским трудом, налогообложением и повседневной жизнью. В ответ на это в XVII веке участились случаи бегства крестьян от помещиков; когда Петр I (годы правления 1682-1725) ввел обременительный налог с крестьян, а также новые военные рекруты для значительно увеличившейся постоянной армии и нового флота, беглые солдаты и матросы пополнили ряды беглых крепостных, став объектом уголовного преследования. С конца XVII в., после богословского раскола в православной церкви, участились преследования религиозных инаковерующих; более века после этого официальные преследования "старообрядцев" то усиливались, то ослабевали. Наиболее непокорных раскольников сажали в тюрьмы и казнили через сожжение как еретиков. Хотя мы не можем определить уровень распространенности этих преступлений, очевидно, что по мере расширения российского государства раннего нового времени оно сталкивалось с насильственными вызовами своим претензиям на контроль над трудом, сбор налогов, поддержание общественного порядка и идеологическое обеспечение.