Он рос в Шанхайчике. В трущобах Крестовского острова, в бывшей общаге разорившегося завода, — кредиторам, дерибанящим его активы, ветхая недвижимость не приглянулась. Общежитие, хоть числилось муниципальным жильем, напоминало Воронью слободку: непонятные люди, непонятно по какому праву тут живущие.
Пили по-черному, — и торговали паленой водкой, здесь же набодяженной. Ширялись, — и толкали наркоту. Жестокие драки с поножовщиной не становилась запоминающимся событием, — в редкий день возле унылого фасада общаги не стоял ментовский «луноход».
Поблизости уродовали пейзаж такие же дома, населенные такими же людьми, — и всё вкупе именовалось Шанхайчиком.
Жилось в Шанхайчике нелегко. Слабаки, не умеющие постоять за себя, и получившие ордер на проживание здесь, — не выдерживали, сбегали.
Лехе выдерживать и терпеть не приходилось. Он не чувствовал дискомфорта, — как не ощущают чудовищного давления рыбы, обитающие на океанском дне, на многокилометровых глубинах, в какой-нибудь Марианской впадине.
Но донные рыбы не знают, что наверху иной мир, светлый, — где есть солнце и еще много всего... И не стремятся наверх, не рискуют разорваться на куски от собственного внутреннего давления.
О другом мире Леха знал, благо граница между мирами проходила рядом, в паре кварталов. Он давно хотел попасть туда, но вместо того покатился по колее, накатанной многими юными обитателями Шанхайчика. Не по своей вине — место рождения и родителей не выбирают.
Леха не любил мать. Она была похотливой и вечно пьяной стервой. Но он пожалел, когда вернувшийся с зоны отец забил ее насмерть. Не ее пожалел, и не его, вновь присевшего, — себя: оставшись сиротой в тринадцать лет, угодил в детдом. Там было херово даже ему, жизнью и людьми не обласканному.
Он выдержал недолго. Потом воткнул в брюхо воспитателю по прозвищу Кактус ложку, украденную в столовой и остро заточенную. Воспитатель был отчасти садистом, но в основном активным пидором, в плохом смысле слова.
Кактус выжил, а Леха попал на зону для малолеток. Там тоже жизнь была не сахар, но Леха в нее вписался почти без проблем. Если не считать проблемами три выбитых зуба, сломанное ребро и несколько месяцев, суммарно проведенных в штрафном изоляторе.
Последний год досидел на взрослой зоне, — там оказался курорт в сравнении с жестокими порядками «малолетки».
Вернулся в Шанхайчик — вписаться у прежних знакомых, ненадолго: надо вылезать, выкарабкиваться... Возможно, он лгал сам себе, — и, оказавшись в старой колее, двинулся бы по кругу.
Судьба рассудила иначе: на месте Шанхайчика грохотала обнесенная забором стройка.
Назавтра Леха встретил Свету. Не случайно, — целеустремленно искал, высматривал такую, недотраханную... Он трезво оценивал свои возможности: идеально приспособленный к жизни на глубине и во мраке, — наверху и при свете Леха был беспомощен, ничего не знал об этом мире и не умел здесь жить. Значит, — если не хочешь нырнуть обратно, — кто-то должен помочь, протянуть руку.
На подземную экскурсию Лехе было наплевать, экстрима в жизни хватало, накушался с избытком. Незачем лезть не пойми куда в поисках адреналина. Но Света хотела продемонстрировать своего парня подругам и приятелям, и Леха решил: пускай, не убудет.
И вот как все обернулось...
— Захрен так далеко забралась, чуть не к крысам? — спросил он у Наташи. — Ближе дров не нашла?
Она остановилась, повернулась к нему. Заговорила горячо, быстро:
— Она, Светка, тебя не любит. Презирает. Ее просто некому драть, поэтому она с тобой. А мне ты сразу понравился. Ты сильный, наши парни амебы против тебя.
От удивления Леха позабыл о динамке, луч фонаря ослаб. В теплящемся желтом свете он увидел, как Наташа опустилась на колени, расстегнула его ремень.
Больше ничего расстегивать не требовалось. Он и так не страдал полнотой, а здесь исхудал, брюки сползли сами.
Леха подозревал, что у него не встанет, однако встал. Было приятно, но как-то неправильно... Не должно так быть.
Он решил сказать об этом, пока не кончил, тогда как бы не будет считаться.
— Не надо... Ты клевая, при всех делах, базара нет. Но я со Светкой и тебе...
Не договорил — пах пронзила дикая боль.
Так больно Лехе никогда не было. Даже когда воспитатели в подсобке мудохали по-черному ногами в отместку за Кактуса.
Схватился за пострадавшее место — горячо, мокро, брюки и трусы быстро намокали, становились липкими и тяжелыми. Боль сводила с ума, хотелось одного: упасть и орать, орать во весь голос.
Он вынул ремень из джинсов — наложить жгут, не то ведь истечет кровью. И вскоре понял — на то, что уцелело от зубов сучки, ничего он не наложит. Не на что накладывать.