Девичий инфантилизм.
Павлик показывает ей свой сотовый. Ему пришло точно такое же сообщение.
— Будем им отвечать?
— Не стоит…
— А попрощаться?
— Нет!
На кухню заглядывает Ираида Игнатьевна:
— Вы тут как? Мы вроде бы — все…
Дядь Леша ей в спину кричит:
— Еще пятнадцать минут. Сейчас — глянем новости.
— Это на кой хрен? — возмущается Тетка. — Поехали уже. Хорош время терять…
Вдруг наступает странная пауза, а потом дядь Леша коротко говорит:
— Ну-ка присядь.
— Да я… — начинает Тетка.
— Кресло видишь?
— И что?
— Вот: сядь туда и молчи.
Кресло грузно скрипит. Тетка, видимо, в самом деле усаживается в него. Ничего себе блям, отмечает Лизетта. А дядь Леша, оказывается, вовсе не прост. Неужели и Павлик такой же, как он, а я вижу его лишь сквозь «инверсию гендерного репертуара»?
Она с интересом смотрит на Павлика.
Тот как раз поднимается и слегка ей кивает: пошли.
Комната выглядит как после бандитского грабежа: ящики шкафа выдвинуты, в них матерчатыми цветными пластами проглядывает белье, одна из секций для одежды опустошена, зато на диване вздымается груда платьев, курток и шуб. Везде валяется скомканная бумага, пластиковые сумки, обрезки веревок, смятые полиэтиленовые мешки. И посреди этого пугающего разгрома, поставленный на попа, высится чудовищный чемодан, совершенно неподъемного вида.
Ну-ну. И как они собираются его тащить?
К тому же воздух в комнате напряжен. Он насыщен эмоциями выдернутых из обычной жизни людей. Кажется, чиркни спичкой, и он вспыхнет бледным огнем — сгорит дотла, образуется пустота, в которой будет нечем дышать. Тетка, как новогодняя елка, увешанная побрякушками, уже сейчас судорожно, по-рыбьи открывает и закрывает рот. Так же нервно вздыхает Ираида Игнатьевна, с потерянным видом топчущаяся у письменного стола. Она словно ищет что-то забытое и никак не может найти. И медленно, пытаясь, видимо, сохранить спокойствие, делает глубокий вдох, а затем выдох Зиновий Васильевич, сидящий как на допросе у следователя: руки на коленях, прямая спина, в глазах — тоска. Напряжения не чувствует, похоже, лишь один человек, неподвижный, примостившийся на стуле в углу. Зовут его, как уловила Лизетта, Чинок, и непонятно, что это — имя, фамилия или прозвище. Кажется, армейский товарищ дядь Леши. Правда, лучше бы уж он нервничал, как и все. Страшновато смотреть на его твердое, мертвое, как из застывшего парафина, лицо, на пластмассовые глаза, уставившиеся в одну точку. Кажется, что если Чинок вдруг попытается заговорить или, не дай бог, улыбнуться, то парафин потрескается, ссыплется чешуей, с мелким шорохом и откроется чуть сплюснутый по бокам череп в белизне гладких костей.
Так может выглядеть зомби, живой мертвец.
Хотя возможно, что у Лизетты тоже — нервные глюки. Тем более что дядь Леша, тычущий пальцем в пульт, не поднимая лица, говорит:
— Слушай, Чинок, ты бы пока откатил эту хрень. Вообще — сядь в машину, присматривай, как там и что…
— Угум, — отвечает Чинок.
И ничего, парафин с него не сыплется.
Чемодан с глухим грохотом едет к дверям. От его колесиков остаются вдавленные следы на паркете. Ираида Игнатьевна, глядя на них, чуть ли не всхлипывает:
— Год назад всего постелили, и вот…
— Спокойно, Маш, я — Дубровский, — прерывает ее дядь Леша, щурясь на пульт. — Сойди с «мутного глаза», мешаешь…
— А куда?
— Вон туда…
Экран телевизора наконец загорается, и диктор, точно с нетерпением дожидавшийся этого, строгим голосом говорит, что «по сообщениям из различных источников, имеется большое число жертв с обеих сторон. Бои идут в непосредственной близости от арконской Станции, периметр которой части, верные Нуала Ндогу, действующему президенту страны, контролируют со вчерашнего дня. Зафиксированы прямые попадания в защитное поле. В район столкновений срочно выехала миссия наблюдателей Организации Объединенных Наций. Напоминаем, что представитель арконской цивилизации еще три дня назад заявил: прием мигрантов на данной Станции временно прекращен. Он подчеркнул также, что Аркон по-прежнему придерживается принципа абсолютного невмешательства во внутренние дела Земли».