— Не уходи, Проша…
Проша говорил, что нынче у него не сладилось, в худую артель попал, а в другой раз дело непременно выгорит и вернется он с деньгой. Прохор никогда не обещал остаться, потому что «волю любил». Взяв с мужа слово, что он ее не оставит, Наталья счастливая засыпала на груди своего казака.
Однажды весной они подались в Астрахань, на рыбные промыслы. К осени пришла от них весточка. Наталья писала родным, что плавают они с Прошей на рыбнице и живут хорошо. А после не было от них ни слуху ни духу, и лишь через полгода узнали в слободе, что Наталья со своим казаком сгинули в непогоду в этом самом Астраханском море.
Старики не любили Родьку: упрямый черноглазый внук напоминал им ненавистного зятя-примака. Дед после смерти любимой дочери забросил кузницу и начал выпивать, хотя никогда не любил хмельного. Руки у него были те же, но теперь железо не слушалось его, и, возвращаясь в тоске домой, он, случалось, бил Родьку. Но однажды парнишка перехватил дедову руку, отвел от себя и спокойно посмотрел на старика угольно-черными глазами.
— У-у, нехристь! — сказал дед. — Змееныш… — Он упал на стол лицом и заплакал.
Сердобольная тетка взяла племянника к себе. Он теперь сидел за столом с ее меньшими, такой вроде близкий по крови, но такой непохожий на них — белобрысых, с бесцветными ресницами. И как своих меньших, она учила его не бояться темноты, собак, чужих людей. Родька смотрел мимо нее и отчаянно зевал. И тут она увидела, что привела в дом взрослого парня, который не нуждается ни в ее наставлениях, ни в ее жалости. Он уже умел постоять за себя и без долгих размышлений пускал в ход кулаки.
Безотказный Родька честно отрабатывал свой кусок хлеба: ходил за скотиной, колол дрова, справлял по дому любую работу. Он никогда ни о чем не просил и даже не спрашивал ни о чем, а если и подавал голос, то всегда начинал одинаково: «Батя говорил…»
«Казацкая порода», — вздыхала тетка.
После школы Родька устроился на железную дорогу, работал слесарем в депо, закончил курсы и скоро стал ездить помощником машиниста. В праздники он обязательно приходил к тетке с подарком. Поначалу это была какая-нибудь мелочь — платок или фаянсовый чайник. Со временем подарки становились все богаче. Тетка учила племянника беречь деньги, заставляла откладывать на черный день, но Родька только скалился и по-отцовски махал рукой.
Потом Родька Преснецов начал ходить в аэроклуб и через год уже летал самостоятельно. Молодая жена обмирала от его рассказов.
— Те же машины, — успокаивал он ее и обнимал осторожно: жена носила под сердцем ребенка.
Его взяли в военное училище и перед финской войной лейтенант Родион Преснецов в новенькой форме с голубыми петлицами пришел проститься с теткой и сказал, что уезжает служить на Балтику.
9
Ужин не задался. Стогов вяло ковырял вилкой рагу. Грехов вообще не притронулся к еде, сидел и молча катал по столу хлебные шарики. Лазарев пил чай. Навроцкий следил за молоденькой официанткой, по привычке и на всякий случай отмечая про себя красивую, развитую фигуру девушки.
— Я никогда никого не боялся, — вдруг сказал Грехов, — не страдал от своего роста, не злился, если мне советовали есть побольше каши… Но вот рядом с такими, — Грехов кивнул на девушку Эллу, — рядом с такими мне становится тоскливо.
Странное дело, у официанток, у этих грубоватых крестьянских девушек, не было ревности к подруге, для которой судьба, казалось, забрала все краски у неяркой северной природы. Они любовались ею, как и летчики, — бескорыстно. Молодым пилотам нравилось играть в рыцарей. Словом, никто не пытался нарушить как-то само собой сложившийся ритуал молчаливого обожания — любовались издали.
Элла остановилась возле стола и начала собирать посуду. Навроцкий взял ее за хрупкое запястье с голубыми жилками сквозь нежную кожу.
— Погуляем сегодня?
Девушка вспыхнула.
— Я не имею времени.
Навроцкий рассмеялся:
— Русские так не говорят. Это скорее по-немецки. У чили в школе?
Девушка радостно закивала.
— Русские говорят: у меня нет времени.
Навроцкий взял у Эллы поднос с грязной посудой (кавалер!) и отправился на кухню.
— Не надо, — сказал Лазарев, когда Навроцкий вернулся. — Не надо, — повторил он, глядя Навроцкому в глаза: — Не следует… Ты должен понимать. Есть другие… А с этой не надо.