Грехов оглянулся. Это были дети. Они шли, держась за руки, с бедными узелками, обвязанные материнскими шалями — серьезные, неулыбающиеся дети. Некоторых несли.
Грехов стиснул зубы и застонал.
Такой, значит, получается караван: девять самолетов, триста маленьких ленинградцев.
Немцы напали на исходе первого часа полета. Их было полсотни, не меньше. Они атаковали звеньями, огонь был непрерывный.
— Командир! «Четверка» валится.
Грехов не ответил. Он все видел, потому что следил за машиной Кости Чугунова. Сначала из правого двигателя показалась узкая полоска какого-то странного, непривычного цвета. Грехов лишь успел подумать: «Не выхлоп!» — и тут из мотора ударило пламя. Чугунов горел. Он резко бросал самолет из стороны в сторону, языки пламени срывались с плоскостей, машина стремительно теряла высоту, оставляя за собой широкий шлейф черного жирного дыма… Костя Чугунов сделал пять вылетов на Берлин, из последнего пришел на одном моторе. Это был веселый веснушчатый парень из Костромы.
А там, где недавно была машина Чугунова, ковылял на одном движке «ноль седьмой». Его вел гражданский пилот, недавно прибывший в отряд. Me-109 приблизился к беспомощной машине, которая качалась и плохо слушалась рулей. Он подошел совсем близко, точно хотел получше разглядеть самолет, и вдруг полоснул длинной очередью по фюзеляжу.
«Теперь наша очередь», — подумал Грехов. Краем глаза он увидел, как «мессер» выходит из пике. Под крыльями желтоносого засверкали белые вспышки: немец мчался наперерез. Он прошил правый борт, раздался страшный удар и самолет зашатался. Грехов обернулся: на правом борту зияла дыра с рваными краями. Штурман, неловко скорчившись, лежал на полу. Второй пилот упал грудью на колонку управления. Его голова моталась за штурвалом, каштановая прядь билась на ледяном ветру.
Грехов выровнял машину и окликнул стрелка. Тот молчал. Летчик вытер пот со лба и увидел, как со стороны солнца пара истребителей заходит в атаку.
Это был уже перебор. Грехов вдруг почувствовал смертельную усталость. Сволочи! Сколько же их здесь? До этой минуты он сохранял необъяснимую, безрассудную надежду: не могли ребятишки сгореть в воздухе.
Немцы открыли огонь одновременно. Самолет содрогнулся и стал валиться на крыло. Из левого двигателя вырвался клуб густого дыма, а за ним — длинный оранжевый хвост.
Грехов бросил машину в крутое пике со скольжением, ушел от истребителей и через полчаса посадил исковерканный самолет на заснеженный аэродром. Все ребятишки были живы. Правда, половина из них обморозилась.
Он оставил штурмана в тыловом госпитале, похоронил второго пилота и стрелка и через неделю санным обозом добрался до Ленинграда.
В отряде уже работали новые летчики, машины Грехову не нашлось. Получение самолетов затягивалось, часть перебазировалась. Командир отряда отправил Грехова на курсы усовершенствования летного состава, где Грехов и переквалифицировался в истребителя.
Несколько вывозных с инструктором, потом — самостоятельно: взлет, посадка; зона — виражи, перевороты, петли; полеты в строю, воздушные стрельбы, учебные бои… Грехов никогда не рассказывал об этих днях, не любил вспоминать. Он хорошо стрелял и скоро крутил «бочки» и «петли» не хуже своих учителей, но плохо летал в строю. Вернее, не любил летать.
— Я тебя не выпущу, — говорил капитан Сурин. — Будешь сидеть здесь, пока не поймешь, что такое воздушный бой. В бою главное — не твоя победа! Ты в группе летишь, группа должна выполнить задание. Это же азбука, черт возьми! Чего тут не понять?.. Куда рвешься? — кричал Сурин в воздухе. — Боевой порядок расстроен! Ты не на прогулке. Держи строй! — И на земле все о том же: О других думай! О тех, кто рядом и позади тебя.
До маленького городка на Волге поезд тащился целую неделю. Оставшиеся продукты — крупу и яичный порошок — Грехов отдал кому-то на станции вместе со старой парашютной сумкой.
На пункте, где формировались команды из пополнения, Грехов оказался среди летчиков-истребителей, еще не нюхавших пороха. Они вместе дружно наседали на начальника пункта, торопили с отправкой. Молодые пилоты улыбались, глядя на коротконогого, невзрачного старшего лейтенанта, который с таким упрямством и с такой яростью добивался своего, словно хотел в одиночку выиграть войну.
— Я был на фронте! — кричал Грехов.
— Я тоже, — отвечал усталый майор с серым лицом.
— У меня полсотни боевых вылетов. Я Берлин бомбил.
— Я тоже не в кегли играл.
— Мне надо летать.
— Вы здесь не одни.
В истребительном полку Грехов снова донимал начальство, потому что его не спешили включать в боевой расчет.