– Вы не можете жить ради мертвых, – мягко возражает она.
– Часть меня уже мертва, – говорю я, но она пропускает этот факт обо мне мимо ушей. – Диоскуры, Кастор и Поллукс.
– И не одна, – догадывается Альтамия.
– Это прозвище мы с братом придумали себе в детстве, – объясняю я. – Отец винит меня в его смерти. Фрэнсис хотел быть солдатом, и я поддерживал его в этом стремлении. Я даже не подозревал, к чему это может привести.
К моему облегчению, она от меня не отворачивается.
– В этом нет вашей вины. – Альтамия не отрывает от меня взгляда.
– Я знаю, – бормочу я, к собственному удивлению осознавая, что и правда так считаю. Что бы я ни сказал тогда Фрэнсису, он бы все равно ушел в солдаты. Как и мне, ему совсем не хотелось следовать плану отца. Я снова изучаю письмо Додмора. – Но как же я могу уехать, если у меня возникает ощущение, что мое счастье всегда будет омрачено этой потерей?
Ничего не ответив, Альтамия подходит ближе. Я обращаюсь мыслями к придворным развлечениям в Оксфорде и чувству принадлежности, которое я испытывал, даже когда находился на краю толпы. Альтамия сплетает свои пальцы с моими, и я сверху вниз смотрю на ее голову, напоминающую яркое пламя.
Если бы я уехал, мое прошлое навсегда осталось бы тайной, и часть меня хотела бы, чтобы так и произошло, если бы только Альтамия не подняла глаза и не попросила меня остаться.
Глава тринадцатая
После того, как мы с Альтамией возвращаемся домой, я уединяюсь в своей комнате. Когда я наконец ложусь спать, мой сон отравляют мысли о предложении Додмора и об Альтамии. Я не знаю, что мне выбрать. Возможно, именно по этой причине я так быстро поверил отцовской лжи. Легче всего позволить себе попасть в ловушку чужого восприятия. Как я говорил Фрэнсису, я никогда не знал себя самого достаточно хорошо, чтобы сделать выбор.
Поскольку я скорее на стороне мертвых, чем живых, то прокрался в подвал, чтобы привести мысли в порядок в привычной компании.
Убийство превращает людей в вымышленных персонажей, а убийц – в героев мифов. Молодым не хватает терпения. Он хотел заполучить все, чем я был, и теперь он это обрел. Естественный ход вещей, ускоренный лекарствами, смешанными с ядом, и объятие, от которого я окоченел. Мой сын. Руки моего сына.
Сидя на табурете, я слушаю песню лорда Тевершема. Все еще не оправившийся от недавней принудительной эксгумации и окруженный свечами в этот поздний час, он опутан корнями, которые, словно змеи, ползают туда-сюда по обрамляющим его деревянным стенкам. Вина его сына – приглушенный всхлип скрипки, и на мгновение я утешаю себя тем, что смог услышать хотя бы это. Закончив разгадывать эту посмертную песню, я моргаю, заметив лицо леди Кэтрин, мерцающее в темноте. Если бы я услышал его послание раньше, то она была бы лишь оклеветанной невесткой, но не мертвой. Однако я не стал прислушиваться к правде под влиянием сомнения.
Я слишком боюсь оказаться на виселице, чтобы предать огласке правду лорда Тевершема.
– Меня привлекло мерцание свечей в коридоре. – Бросив нервный взгляд на дверной проем, я захлопываю дневник. Уилл прислоняется к двери, и мое сердце начинает биться чаще, когда я представляю себе, как долго он мог здесь стоять. – Йорк пришел в себя благодаря смерти леди Кэтрин. – Он принюхивается к запаху сухой земли и разложения. – Готов поспорить, что следующий суд присяжных будет завален жалобами на сверхъестественное. – Он достает из кармана дублета письмо. – Возможно, и ты окажешься среди обвиняемых.
«Опасность, – предупреждал меня Стивенс много лет назад, – кроется в испытующих взглядах. Если вы позволите их в свой адрес, то они собьют вас с ног. И от этого падения вам никогда уже не оправиться». Я начинаю дышать чаще, вцепившись в края табурета, чтобы прийти в себя.
– Твоя мачеха очень настойчиво мне пишет. – Заслонив собой свет, Уилл протягивает мне письмо. – Первые ее послания я оставил без ответа, потому что решил, что они представляют собой путаные мысли женщины, пережившей горе. Но в последнем из них она обвиняет тебя в том, что ты обратился за помощью к ведьмаку, слуге по имени Стивенс, чтобы убить брата.
Меня передергивает от того, как легко слетает с его губ имя Стивенса.
«Она не была монахиней из Кента», – много лет назад сказал Стивенс об Элизабет Бартон, ведьме-монахине, прославившейся своими пророчествами, но повешенной в Тайберне после конфликта с Генрихом Восьмым. Прорицание – редкий дар для ведьмы, и те, кто им наделен, часто слишком подавлены своим опытом, чтобы по-настоящему его развить. Мать Стивенса была исключением. «Она умела видеть варианты развития настоящего, – вспоминал Стивенс. – Хоть это и были лишь отрывочные видения, наших соседей они очень успокаивали». Говоря о том, что случилось дальше, он помрачнел: «В тот день, когда за ней пришли охотники на ведьм короля Якова, моя мать услышала топот их сапог, но не осознала, что они ее скоро растопчут. Эти люди, – фыркнул он, – обвинили ее в том, что она – инструмент дьявола. Она не стала им в этом признаваться. Даже когда они вырвали ей ногти и вонзили иголки в то, что осталось на их месте. Она не выжила».