— Возьми еще кофе, — сказала она. — Не здесь, в шкафу. Куда сейчас?
— В Крым. Какая-то беда в «Доме Гармонии».
— Что-то серьезное?
— Кажется, да.
— Странно. Никогда бы не подумала, что с ними может что-то случиться. Есть жертвы?
— Пока неизвестно. Пока массовое психическое расстройство. В таких случаях всегда бывают жертвы, ты же знаешь.
— Господи, кому они могли помешать? Надолго, не знаешь?
Я развел руками. Этот жест имел и другой смысл, и она шагнула вперед, уткнувшись лбом мне в подбородок. Чем бы она ни мыла волосы, они всегда пахли одинаково, и этот запах я предпочитал всем на свете.
— Жаль. Хотя мне тоже завтра улетать.
— Ты мне не говорила.
— Не хотела огорчать — а видишь, как получилось. Все равно ты срываешься первый.
— А куда?
— Куда-то в Восточную Сибирь, точно не знаю. Митяшев сказал только, что наблюдаются аномалии в поведении животных, организуется экспедиция и нужен специалист.
— Вот, и у зверей свои аномалии.
— Но у них, как правило, без жертв.
Дождь все еще лил, и я поднял воротник куртки; впрочем, ангар был совсем рядом. Между кирпичами дорожки пробивалась нежная молодая трава: осень стояла необычно теплая. Забравшись в кабину и выведя флайер на площадку, я вспомнил, что не спросил Янину, когда она собирается вернуться из экспедиции. Сквозь прозрачный фонарь я видел ее, стоящую под навесом крыльца. Кричать отсюда, тем более возвращаться, значило излишне суетиться, а мы оба не любили суеты. Я помахал ей рукой и включил двигатель. Рукоятку управления заедало, я давно собирался ее починить, но все никак не мог выбрать время. Флайер разворачивался, все еще стоя на земле, боковым зрением я уловил ответный жест Янины, потом земдя ушла вниз.
Выбирая лучший полетный режим, мой «головастик» поднялся над облаками. Сразу посветлело; слева по курсу небо плавно меняло оттенки красного, нежный отсвет лег на панель, на раскрытый блокнот. Начинавшемуся расследованию я после секундного колебания присвоил название «Китеж: зарево и крики», предпочтя его однозначным определениям типа «безумие» или «катастрофа». Записав и слегка обработав сообщенное Риманом (обработка состояла в основном в постановке вопросов), я вызвал Управление и попросил дежурного перегнать заготовленную для меня видеоинформацию.
Некоторое время экран оставался темным, затем осветился, и я увидел лицо женщины. Она сидела слишком близко к визору, словно вглядываясь в глубь экрана, отчего ее черты искажались.
— Спите вы там что-ли? — Она говорила сердито, но негромко, словно боясь кого-то разбудить. — Или у вас то же самое? Надежда, Борис! Ладно, я все равно скажу. Вдруг у вас этого нет, но будет, и тогда пригодится. Лучше бы, конечно, только у нас — Господи, пусть это случится только у нас! — но ведь как узнаешь, правда? Я что звоню-то: Надя, мы погибаем. Я не знаю, что это, — может, пришельцы, а может, конец света настал, суд страшный. Я не брежу — Надь, ты же меня знаешь, — я не знаю, как я еще с ума не сошла, но не сошла пока. Вот послушай.
Она отодвинулась в сторону и что-то переключила на панели, увеличивая громкость. Я сделал на своем визоре то же самое и обратился в слух.
И — ничего не услышал. Или… Да нет, действительно ничего. Значит…
И в ту секунду, как я готов был заключить, что женщина действительно галлюцинирует, я внезапно осознал смысл того глухого шума, который сопровождал весь ее рассказ, а теперь стал слышен отчетливее. Этот шум доносился, видимо, с улицы, из-за неплотно занавешенных окон, и состоял — сознание отказывалось признать это, относя к разряду помех, — из множества слившихся воедино криков, воплей, какого-то рева — отчаянного, нечленораздельного, совершенно нечеловеческого. Мне казалось, что я различаю отдельные выкрики, голоса — но тут женщина вновь повернулась к экрану. Судя по всему, услышанное на нее подействовало еще сильнее, чем на меня: выглядела она намного хуже, чем вначале.
— Ну вот, слышали? Я могла бы еще показать, что тут творится, но нельзя подходить к окнам. Да, вот что главное, что я, собственно, хотела сказать: если у вас это начнется, ни в коем случае не выходите на улицу! Маму я не смогла удержать, и она ушла. Заприте двери, занавесьте окна и не подходите к ним, не смотрите, что там происходит. Лучше всего сесть спиной к окнам и сидеть тихо — может, тогда они вас не услышат и не войдут. И держаться за что-нибудь — за стол хотя бы, за эту панель. Вот, сказала, сразу на душе легче стало. Может, это вам поможет. Хотя, если суд страшный, никто ведь не спасется, верно? Но не хочется, Господи, как не хочется! И как темно, почему так темно?!
Она говорила все быстрее, все бессвязнее, и взгляд ее мне не нравился: она уже не вглядывалась в экран, ожидая увидеть там хоть кого-нибудь, теперь ее глаза бесцельно блуждали.
Вдруг она вскочила, так резко, что визор накренился, и теперь я видел комнату в каком-то диком, искаженном ракурсе.
— Кто открыл дверь?! — услышал я отчаянный крик женщины. — Кто открыл? Они же войдут! Они войдут! Наташа!
Визор теперь показывал лестницу, ведущую на второй этаж, и я увидел, как она взбегает по ней, оглядываясь на ходу. Я впился в экран, надеясь увидеть ее преследователей, но никто не появился, лишь какие-то туманные пятна проплыли по экрану, ухудшив изображение. Несколько секунд ничего не происходило, затем откуда-то сверху — с галереи, часть которой была мне видна, — начали падать различные предметы: лампа, стул, одежда. А затем — упала женщина. Высота была небольшая, она не могла разбиться насмерть, но наверняка сильно расшиблась. Упав, она осталась лежать неподвижно. Потом вниз по лестнице сбежала девочка лет пяти. Она подбежала к матери и стала тормошить ее, потом бросилась куда-то в сторону и скрылась из виду. Потом вся комната резко ушла вниз, на миг я увидел галерею, потолок, по экрану пошел зигзаг — и он погас.
Некоторое время я сидел, тупо уставившись в визор и двигая вверх и вниз рычажок громкости. Я закрыл глаза и заставил мышцы расслабиться. «Ты ведь видел вещи и пострашнее, не правда ли? — говорил я себе. — И спустя два часа еще увидишь. Успокойся».
Спустя несколько минут я снова включил визор и еще раз просмотрел запись, уменьшив скорость вдвое. В некоторых местах я останавливал изображение, желая разглядеть какую-нибудь деталь. Просмотрев пленку пятый или шестой раз, я выключил аппарат.
Я заметил многое, ускользнувшее от внимания при первом просмотре. Я заметил висевшие в простенках между окнами картины и панно на задней стене. Я заметил, что на женщине был лишь халат, надетый на голое тело, а на ее дочери — ночная рубашка, и обе были босы. В ужасном крике, доносившемся с улицы, я различил-таки отдельные голоса; какая-то женщина не переставая кричала: «Ира! Ирочка!». Еще я разглядел под лестницей дверь в соседнюю комнату; там на полу, спиной ко мне, сидел мужчина; он делал резкие движения правой рукой, словно отмахивался от мух. Я несколько раз просматривал этот кадр, прежде чем понял: сидящий не отмахивался, а бил. Небольшим предметом, чем-то вроде отвертки, он раз за разом наносил удары, очевидно, по собственным ногам и животу. От него в сторону двери уже тянулась темная струйка, а он все колол и колол.
И еще я заметил, что на втором окне (оно попало в кадр лишь при последнем рывке камеры) штора так и не была задернута. Хозяйка дома, как видно, не успела довести задуманное до конца и правильно применить выработанный ею самой рецепт защиты от безумия — хотя вряд ли задернутая штора помогла бы ее семье. Во всяком случае, я хорошо видел окно, и за этим окном стояла темная южная ночь: ни зарева, ни одного отблеска — ничего.
Глава 2
МЕРТВЫЕ И ЖИВЫЕ
— Нет, я решительно отказываюсь идти в таком виде! — заявил доктор. — Полицейские могут так работать, пожарные могут — хотя не вижу, что здесь делать пожарным, — а я не могу. Если меня взяли в головную группу, значит, моя помощь необходима, я правильно понимаю? Но в этой резине я не могу говорить с людьми, не могу их успокоить — я могу их только пугать. И потом, как я понял, ваши анализаторы ничего не показывают?
— Отставить! — грозно скомандовал полковник. — Что значит не показывают? Психакс вон тоже не показывали. Мало ли какая дрянь здесь может быть!