Вот ведь лицемерная скотина! Знает же, что я всего лишь подчинился его угрозам.
— Да уж, — в тон пастору сфальшивил я, — пришлось отложить важную встречу…
— Ради благого дела, сир ди Кантаре, — продолжал кривляться настоятель. — Ради благого дела. Ничего, что я сразу повёл вас в келью? — вдруг спохватился он. — Или вы желаете послушать проповедь и помолиться в общем зале?
Я только теперь различил среди общего шума, что помощник пастора уже начал праздничную службу. Впрочем, чего я там не слышал? Обычная чушь о благословении господнем, что даровано лишь любимейшим творениям его, и о том, что наш долг пролить это благословение на обделённых божественным даром.
Нет уж, только не в общем зале! Какая может быть молитва, когда у тебя над ухом сопит какой-нибудь грязный нетерпеливый плебей? Благо, некоторые привилегии у ноблей ещё сохранились. Отдельная келья, например.
— Спасибо, ваша святость, но я бы хотел закончить побыстрее.
— Понимаю, — кивнул настоятель, — дела. И даже каталог смотреть не будете?
Ещё бы ты не понимал!
— Благодарю, как-нибудь в другой раз, — собрав остатки любезности, ответил я. — А сегодня — на ваш выбор.
— Я так и думал… — пробормотал себе под нос пастор.
Затем, испугавшись, что проговорился, опустил голову и смиренно добавил:
— Что ж, не смею вам мешать. Вот ваша келья. Там уже всё приготовлено.
Я не ответил. Надоело ломать комедию. Просто повернулся и отправился в келью.
Да простит меня департамент культуры, дверь я открыл пинком, и она с грохотом ударилась о занимавший две трети помещения алтарь. На возвышении, повернувшись ко входу мясистым задом и уткнувшись мордой в блюдо с овощами, на четвереньках стояла самка. Сбоку от алтаря пристроился храмовый служка — совсем ещё пацан, лет тринадцати — и увлечённо шарил рукой у неё между ляжек. Самка удовлетворённо мычала, но от еды не отрывалась. Они всё время жуют, даже во время молитвы. Нужно ли говорить, что и звук открывающейся двери не отвлёк её от важного занятия.
Зато пацан с явным сожалением одёрнул руку и повернулся ко мне.
— Всё готово! — радостно доложил он и уставился на меня, по-дебильному приоткрыв рот.
— Пшёл вон! — любезно поблагодарил я его.
Хотя, собственно, какая разница? Раз уж я попал под подозрение, без присмотра меня не оставят. Так или иначе, но кто-то будет следить, чтобы не отлынивал от молитвы. Но пусть уж лучше подглядывают из-за двери.
Я шумно захлопнул её прежним способом и начал расстёгивать штаны. Но мысли никак не желали настраиваться на торжественность момента.
И чего настоятель каждый раз пристаёт ко мне со своим каталогом? Не вижу разницы, с какой из самок исполнять обряд. Все они одинаковые — раскормленные, вялые и безмозглые. Хотя эта ещё ничего. Обычно груди у самок болтаются так, что достают сосками до алтаря, а живот свисает на бок. И запах от них обычно резкий, неприятный. Некоторые и вовсе не дают себя помыть перед молитвой. А эта — чистая, ухоженная. Даже волосы аккуратно вычесаны и повязаны яркой зелёной лентой. Всё-таки настоятель — не последняя сволочь, постарался выбрать для меня что-нибудь посвежее. Мелочь, а приятно.
Я прислушался к своим ощущениям. Ну, пожалуй, пора начинать. Лучше всё равно не будет. Давай, Луфф, соберись и во славу божию…
Подойдя к алтарю, нацелился, как любят выражаться проповедники, «благословенным жезлом» в покрасневшую и набухшую вагину. Но самка вдруг обеспокоенно хмыкнула и дёрнула задом. Я не успел ничего понять, как жёлтая вонючая струйка прыснула мне на многострадальную левую брючину.
Вот ведь тварь — прямо во время молитвы!
Нет уж, пусть меня потом по префектурам затаскают, но сегодня я пас! Какая нахрен может быть благодать, если творится такое безобразие? Праздничный день, говорите? У меня сегодня, похоже, особый праздник — день вонючей мочи и грязных брюк. Уже дважды отпраздновал…
После такого, я к самкам ещё год не подойду. А ну, посторонись, пацан, всё равно там уже смотреть не на что!
На ходу застёгивая мокрые штаны, я спешно зашагал по тёмному извилистому коридору к выходу. Возле поворота в общий зал оглушил торжествующий рёв толпы, сквозь который с трудом прорывались высокие голоса певчих: «Аллилуйя!»
Топот множества ног по каменным плитам подтвердил догадку: началось! Священник закончил проповедь, и сотни плебеев рванули к алтарю совершать обряд. Я лишь мельком взглянул в их сторону, но и этого хватило, чтобы почувствовать тошноту. Десятка три розовых самочьих задниц в мерцающем свете храмовых свеч казались ещё более рыхлыми, бесформенными и желеобразными, чем на самом деле. И к ним, как мошкара на свет, ломились, спотыкаясь и запутываясь в спущенных портках, потерявшие остатки и без того скудного ума безродные горожане.