— Не помню. Не запомнила. Может, и спрашивали.
— Ну подумай, Аленушка! — Горчаков взял ее тонкую ручку и поцеловал. Ей это явно понравилось.
— Ну, не знаю…
Он еще ее поуговаривал, она обещала вспомнить, и если что, сообщить. Их содержательную беседу прервал звонок синцовского мобильника. Андрей, в отличие от многих своих коллег, чьи телефоны звонили «Мурками» и «Бумерами» и песнями из сериалов, поставил себе оригинальный звонок, как на старом телефонном аппарате или будильнике: такой дребезжащий звук металлического молоточка, мечущегося между двумя металлическими чашечками. У меня этот звонок вызывал ностальгию по детству, а значит, чувство защищенности, стабильности и душевный комфорт. А Синцов, наверное, чувствовал себя чикагским детективом тридцатых годов, в фетровой шляпе, с кольтом в кобуре. Говорят, там у них в Америке у копов кольты на вооружении.
Синцов ответил на вызов, подакал в трубку, напоследок сказал «спасибо» и отозвал меня пошептаться, извинившись перед остальными.
Мы с ним вышли из кафе на улицу.
— Иванов объявился в области, — сказал он, закурив. — Ты была права, на могилку к матери приехал. Сейчас сидит у себя дома. Мне местные отзвонились. Что с ним делать?
— Ничего, Андрюша. Нам девать его некуда, пусть живет.
— Может, ты в городскую съездишь? Ты же следователь, в конце концов, а он угрожал тебя убить.
— Ты что, не слышал, что ли, что сказал наш прокурор: у меня не было реальных оснований опасаться этой угрозы. Нет, Андрюша, не поеду в городскую.
— Маша, ты понимаешь, что без уголовного дела мне даже «наружку» не дадут? — вопрос был риторический, конечно, я понимала. Как и то, что на общественных началах Иванова пасти никто не будет. Одно дело с людьми поговорить без протокола, другое дело сидеть в засаде.
— Ну и плюнь на Иванова этого, — посоветовала я.
— Ты с ума сошла? Хочешь, я с руководством поговорю, чтобы тебе охрану дали?
— Не хочу. Успокойся, больше он не придет, —сказала я, сама в это не веря ни секунды.
На самом деле мне страстно хотелось, чтобы мне дали охрану, и вообще возбудили уголовное дело и посадили Иванова в тюрьму, предварительно заковав в кандалы, ручные и ножные. А также нашли бы загадочного Илью Адольфовича Эринберга и посадили его туда же, вместе с отцом Шандором, пудрившим нам мозги откровениями апостола Павла. Впервые за все годы, прошедшие после окончания университета, я пожалела, что так плохо учила историю религий.
Но говорить все это я Синцову не стала и вообще прикусила язык.
— Ладно, Маша, — сказал он, затушив окурок сигареты о дверной косяк. — Очень тебе хочется осложнить мне жизнь. Я поехал.
— Куда это? — испугалась я.
— В область. Пасти Иванова.
— Ты сам? — я ужаснулась.
— У нищих слуг нет, так твоя бабушка говаривала? Буду звонить.
— Андрюша, подожди!
— Туда, — он кивнул на столик, за которым Горчаков и Старосельцев наперебой ухаживали за журналисткой, — возвращаться не буду, уйду по-английски. Передай им мое «пока-пока».
Он ушел, а я вернулась к коллективу. Как раз в тот момент, когда прямо перед огромными окнами кафе остановилась наша прокуратурская «Волга», к ней подошел прокурор и открыл дверцу, — наверное, чтобы ехать в городскую прокуратуру. Замерев, я про себя молилась, чтобы он сел и уехал, не поднимая глаз. Но, как назло, он замешкался, а сзади подъехал продуктовый грузовичок в ближайший магазин. Прокурор обернулся на звук подъехавшей машины — и встретился глазами с помертвевшим от ужаса Горчаковым. Сначала прокурор даже отвел глаза, не поверив, наверное, в такое нахальство своих сотрудников, но потом развернулся всем корпусом и уставился сквозь стекло на наш столик. Я мысленно прокляла администрацию кафе за излишнюю чистоплотность. Раньше тут была Омерзительная забегаловка, где подавали бутерброды с засохшим сыром и экзотическую закуску под названием «яйца под майонезом», к бормотухе и пиву, а по тарелкам с винегретом, выставленным в витрине, слонялись ленивые откормленные тараканы. Есть мы, конечно, туда не ходили, но для конспиративных встреч это место использовали.
Потом забегаловка закрылась, к большому неудовольствию окрестных маргиналов, которые стали искать стол, дом и туалет в подъезде прокуратуры, пришлось отучать их от этого с помощью милиции. За это время в помещении забегаловки был сделан ремонт, и открылось чистенькое и недорогое кафе, где даже прокуратурская зарплата позволяла наесться досыта и такому проглоту, как Горчаков. Тараканов здесь не водилось, на столах стояли салфетки и живые цветочки, а главное — здесь каждую неделю мыли окна. Раньше, в забегаловке, такими изысками не баловались, окна немыты были с дореволюционных пор, да еще наглухо завешаны шторами, так что дневной свет туда не проникал. И соберись мы такой компанией в забегаловке, были бы в безопасности. Но любовь нового хозяина кафе к гигиене нас подвела.
Журналисты, естественно, ничего не поняли, но по изменившемуся Лешкиному лицу догадались, что произошло нечто ужасное. Алена, сидевшая спиной к окну, подумала, наверное, что все они находятся под прицелом заказного убийцы, хотя, с точки зрения Горчакова, дело обстояло много хуже. Горчаков понял, что теперь уж его ничто не спасет, и находясь в шоке, продолжая смотреть в глаза безмолвному прокурору, словно загипнотизированная пища — удаву, взял со стола открытую бутылку вина, плеснул в свой бокал и отхлебнул из него. Этого зрелища прокурорское сердце не выдержало. Наш начальник резко распахнул дверцу, сел в машину и с визгом шин отъехал.