Из области пришло тревожное сообщение, что, по оперативной информации, адвокаты мордоворотов протоптали дорожку в суд и решили вопрос об освобождении двоих на подписку о невыезде или под залог. То-то мы удивлялись, что адвокаты не жаловались на арест сразу после получения санкции; наверное, тогда еще не было договоренностей.
Судя по полученной информации, там грамотно решили обжаловать меру пресечения, выбранную всем троим, но освободить только двоих арестованных. Третий, на чье имя был оформлен техпаспорт, сидел хорошо, с доказательствами там было все в порядке, и добиваться его освобождения было бы все равно что махать красной тряпкой перед носом у быка, то есть, в данном случае, у прокуратуры.
А вот остальные двое за рулем джипа не сидели, к поддельному техпаспорту отношения не имели, а похищение человека, то бишь Паши Иванова, обладало сомнительными перспективами без показаний потерпевшего. Правда, следователь там планировал договориться с милицейским коллегой, который расследовал дело о поджоге, провести Паше в рамках того дела психиатрическую экспертизу, признать его невменяемым, и на основании заключения врачей с легким сердцем не рассчитывать больше на показания потерпевшего, как больною человека, не способного адекватно оценивать события и давать о них правильные показания. А рассчитывать на видеозапись, сделанную оперативниками, из которой ясно видно, что бедного Пашу выводят из дома и сажают в машину явно не спросивши его согласия. Но адвокаты, наверное, о грядущей экспертизе не знали.
Обжалование меры пресечения назначено было на послезавтра, и опера поначалу стали рвать на себе волосы. Но потом Синцов сказал:
— Ша! На самом деле это удача. Двоих освободят, и они наверняка помчатся к заказчику. А мы их просто проконтролируем. Как раз успеем все оформить до послезавтра.
На том и порешили. Я, да и остальные тоже, почему-то не сомневались, что заказчиком является Эринберг Илья Адольфович.
18
В день обжалования все было готово к оптации. Ребята во главе с Синцовым понимали, что если события начнут разворачиваться стремительно, то не исключено и задержание. А раз так, то мой домашний арест подошел к концу: без меня им было бы не задержать подозреваемого по делу, находящемуся у меня в производстве.
Мигулько, правда, вякнул было, что надо договориться с прокурором о передаче дела другому следователю, но эта идея поддержки не встретила. Ляпнешь прокурору о возможном задержании, а он возьмет и встанет в позу, запретит задерживать, пожелает сам допросить фигуранта или еще что-нибудь удумает и все испортит.
Так что Косте Мигулько соваться к прокурору запретили. И я была допущена к своему рабочему сейфу.
Рассмотрение жалоб на меру пресечения было назначено на двенадцать дня. Все трое арестованных пожелали присутствовать в суде, и всех их привезли туда. Напротив здания дежурили опера, «наружка» была наготове, в общем, у всех было занятие, и только я маялась без дела.
Пребывая в нервном состоянии — по понятным причинам, я не могла заниматься никакой общественно-полезной деятельностью. Некоторые мои счастливые коллеги в дни реализаций, ожидая вестей с фронта, умудрялись составлять обвинительные заключения, вязать шарфы и чинить телевизоры. А я могла только маяться, настраиваясь на грядущую работу, даже ногти красить не получалось.
Горчаков болтался где-то со своей Аленой, договорившись, что он будет на связи, на телефоне, и сразу, если надо, примчится, куда скажут. Поэтому я в полном одиночестве слонялась по прокуратуре и не знала, куда приклонить головушку. Я чуть не сошла с ума от безделья, но тут, очень кстати, меня позвала Зоя к телефону в канцелярии.
— Следователь Швецова, слушаю, — сказала я в трубку.
— Мария Сергеевна, добрый день, — прозвучал в трубке мелодичный женский голосок. — Я — секретарь Ильи Адольфовича Эринберга.
Я чуть не присвистнула от изумления, услышав это. Если гора не идет к Магомету.
И тут же стала лихорадочно прокручивать в мозгу, что делать с Эринбергом, когда я наконец увижу его воочию. Черт, директор комбината отсутствует, где-то в Москве болтается, так что ни опознания, ни очной ставки я не проведу. Значит, по мошенничеству на комбинате до возвращения директора делать практически нечего.
Если Эринберг на вопросы о заключении с комбинатом грабительского договора займа ответит удивленным поднятием бровей, то можно, конечно, взять у него образцы подписи и отправить на экспертизу. Но пока эксперты определятся, он или не он расписывался в договоре, пройдет в лучшем случае несколько дней. И только если заключение будет положительным, ему можно будет задавать вопросы о том, где он брал кровушку, которой ставил свою подпись. А если нет?..
Вариант запасной: если господин Эринберг предъявит паспорт с номером, который указан в договоре займа, то я имею полное право предъявить ему обвинение в использовании заведомо подложного документа… Нет, не имею. Вернее, имею, коне сразу: предварительно надо получить официальную справку о том, что паспорт с таким номером выдавался не Эринбергу, а другому человеку. Получение такой справки займет несколько дней, а до этого трогать Эринберга, сажать его в камеру и совать в рожу постановление о привлечении в качестве обвиняемого и думать не моги.