Эдельвейс представлял, как будет воспитывать девочку, заплетать ей косички, вычесывать шерстку и чистить зубки. Однажды он даже приютил в своем сарае бездомного оленя, правда, тот при первой же возможности дал деру, да и вообще, разве мог заменить он собою теплоту дочерней любви? Поэтому Эдельвейс страдал и ежедневно уходил в лес, легко скользя широкими лыжами по одному ему известным дорожкам, в странной уверенности однажды найти свое счастье. Вот и сегодня он с раннего утра затерялся среди погруженных в сон деревьев, катил себе, радостно насвистывая, и поблескивал белоснежной шерстью под лучами пробивающегося сквозь ветки солнца.
— Фью-фью, — нежно сказала сидящая на коряге пятнистая кедровка, а Эдельвейс, притормозив, смахнул слезу умиления. Птичка подпрыгнула, а после вдруг стала на крыло и испуганно унеслась в небесную синь. Зимний лес озарился неожиданной вспышкой, в ближайших кустах что-то громко затрещало, и кто-то грязно выругался. Эдельвейс удивленно сморгнул и полез в бурелом — любопытствовать.
Минуту спустя он обнаружил источник звука — упитанную смуглую даму в золотистой рубашке и венке из крупных белых кувшинок на высокой прическе. Дама торчала в глубоком сугробе и, затравленно озираясь, отстукивала зубами затейливый ритм.
— Дочка! — восхитился Эдельвейс и полез обниматься.
— А-а-а! — завизжала дама. — Гиганский хомяк!
— Я орк!
Менестрель обиженно застыл и гордо продемонстрировал новоприобретенному чаду миниатюрные клыки.
— А я Зина, — растерянно сказала дама и шумно сглотнула: — Фигасе! Вы ж зеленые.
— Только летом, — назидательно ответил Эдельвейс и снова расплылся в широкой ухмылке: — Зий-на…
— А это что? — «дочка» пухлой ручкой ткнула в мохнатое менестрельское пузо.
— Шерсть, — гордо ответил тот и кокетливо выкусил клычками запутавшуюся веточку, — зима ж на улице.
— Зима…
Зинаида вздрогнула все телом и, обхватив себя за плечи, истошно запричитала:
— И зима, и мороз, и свету белого не видно, и умру я тут во цвете ле-ет!
— Ну-ну, — Эдельвейс покровительственно похлопал находку по плечу, — что ж вы так убиваетесь, вы же так никогда не убьетесь.
— Насмешник! — с ненавистью прошипела Зина, взмахнула руками и решительно полезла из сугроба.
Эдельвейс с готовностью подхватил ее под мышки и, закряхтев от натуги, с третьего раза вытащил на тропинку.
— Гы… ды… ты… — снова заклацала Зинаида.
— Ага, — кивнул орк, оглядывая короткий подол рубашонки, еле прикрывающий коленки, и широкий пояс из золотых пластин, — холодно. Моя твоя понимает. Садись, дочка, папке на спину, вмиг домчу.
— Ку… куда? — с опаской уточнила дама и запрыгала, пытаясь согреться.
— В трактир, куда ж еще. Там и покормим, и обогреем. А что? Ты не боись, мы, орки, мирные.
— Белые и пушистые, — эхом всхлипнула прима и с сомнением оглядела мохнатого провожатого: — А донесешь?
— Обижаешь…
Эдельвейс расправил широкие плечи, тряся шерсткой, поиграл теоретическими мускулами и, развернувшись, присел на корточки: — Садись. Только, чур, на шею не дави!
Зина молча влезла на пушистую спину, и орк, с трудом поднявшись, медленно побрел, сгибаясь под нелегкой ношей.
— А бы-быстрее нельзя? — снова отбила дробь зубами «дочка» и с горечью вспомнила стремительные путешествия противной киношной девицы, которой повезло заарканить вампира.
— Щас, тут скоро под горку будет, — просипел Эдельвейс и тоже вспомнил: старую сказку о стремительном беге юного вампира, которому подфартило посадить на спину стройненькую девочку.
— Ничего… — успокаивал сам себя менестрель, — своя ноша рук не тянет, зато мечта сбылась…
Мечта всхрапнула и затихла.
— Пригрелась малютка, — с нежностью подумал Эдельвейс, но тут лыжня устремилась вниз, и орк, балансируя лапами, пошел на разгон.
— Побереги-и-ись! — прикрикнул он на зазевавшихся зайцев, а прима, высунув любопытную голову, тут же получила в лоб сучком, и оба кулдыкнулись в снег.
Отряхнув дочуру, орк снова взгромоздил ее на закорки и погнал быстрее, пока, наконец, над елками не зазмеились дымки Хомячихина. И вскоре Эдельвейс важно входил в родной трактир с любимой ношей на спине.