— Не вижу здесь никакой вины бедного Ибадата Али, — осторожно начал я. — И не было никакого доноса. Дело в том, бхабхи, что я написал очерк о санитарном состоянии некоторых кварталов Дели…
— Так это все-таки ты написал? — вся вспыхнув, прервала меня тхакураин. Нимма, которая до сей поры рассеянно оглядывала мое немудреное имущество, вдруг уставилась на меня с таким видом, будто при ней схватили вора, совершившего кражу в их доме. — Вот уж не ждала, не гадала я, бхайя, что ты способен совершить над нами такую жестокость! Ну, пусть ты не подумал о других, но о нас-то — обо мне, об этой девочке? Куда мы пойдем, если выгонят из дома? Я-то уж ладно, как-нибудь скоротаю свой недолгий век, а вот скажи, что делать мне с этой девицей-то на выросте? Тебе славы захотелось, тебе статьи-то легко было писать, а нам вот, сироткам заброшенным, как теперь быть? Разве уж пойти да вместе, вдвоем, головой в колодец? Или прикажешь сесть перед твоим домом да ждать, пока ты пожалеешь нас?.. Ну, нечего сказать, славно же ты с нами обошелся!
— Ты не так все поняла, бхабхи, — растерянно бормотал я. — Тут совсем другое дело… Видишь ли, я хотел…
— И слышать ничего не желаю! — гневно оборвала меня тхакураин. — Столько дней ты прожил у своей бхабхи, столько дней я кормила тебя и поила, как родного, со всяческой к тебе лаской… Ну, пусть и за деньги кормила, но ведь от чистой души — нынче люди и родственников так не обихаживают. Да будь твоя бхабхи хоть чуточку побогаче, она даже денег бы с тебя не брала!.. И так-то ты ей за все отплатил?.. Зачем ты написал про наш городок? Конечно, теперь ты в нем не живешь, но ведь прежде-то он был и для тебя родным!.. Вот как ты нас расписал — и грязнули мы, и канавы у нас вонючие, и девицы наши шляются невесть где! Знал бы ты, как смеялись те господа из городской-то управы! Все спрашивали: а что же это такое приключилось с дочкой мияна? Ах, бхайя, можно ли было про то писать? Какая она ни была, эта девка, а ты спроси отцовское сердце, каково ему теперь, когда дочки-то нет?
— Но я же ничего плохого не написал, бхабхи, — отчаянно оправдывался я, и впрямь чувствуя себя под градом гневных упреков тхакураин самым закоренелым злодеем. — Я же говорил не об одном вашем городке, а о многих таких же местах в городе…
— Нет, ты скажи прямо, было в твоей статье указано на наш переулок?
— Ну, допустим, я и назвал его по какому-то поводу, между прочим…
— Что значит — «между прочим»? Ты назвал «между прочим» адрес дома Ибадата Али? Или не назвал?
— Имя Ибадата Али я упомянул тоже просто так, среди других фактов, а иначе…
— Что — «иначе»? Ты опозорил нас перед всем светом! И написал-то одну ложь!.. Ты ведь сам видел, как мучаются наши люди, как им трудно сохранить доброе имя свое и честь, и все-таки пишешь о том, что…
Гнев тхакураин возрастал с каждой минутой, и она могла бы теперь наговорить много лишнего. Я встал и положил руку ей на плечо.
— Послушай меня, бхабхи! — заговорил я примирительным тоном. — Уверяю тебя, я не написал ничего плохого и ни в чем не виноват перед вами. Больше того, я написал как раз обратное тому, о чем ты говоришь.
— Тогда почему же приходили эти люди из городской управы и зачем писали свои бумаги? Зачем они грозились, что придет господин надзиратель и велит сломать наш дом?
— Успокойся, бхабхи, я все тебе объясню, — продолжал я, удерживая ее за плечо. Тхакураин вдруг смущенно обмякла, потом рассмеялась. На губах Ниммы, не сводившей глаз с нас обоих, тоже появилось слабое подобие усмешки.
— Видишь, ты какой — сперва натворишь дел, а после начинаешь утешать свою бхабхи, — смягчаясь, пробормотала тхакураин.
— Погодите, я сейчас спущусь вниз, позвоню в редакцию, что немного запоздаю, а потом вернусь и все-все тебе объясню, — сказал я и, с облегчением скрывшись от вопрошающих глаз тхакураин, поспешно сбежал вниз. Позвонить в редакцию по телефону, а затем купить в ближайшей лавочке две бутылки «Вита-Роз» было делом одной минуты. Когда жена чиновника из нижнего этажа увидела меня с бутылками в руках, выражение ее глаз сделалось еще более суровым и осуждающим.