«Самой же характерной особенностью выступления Нилимы было то, — утверждал Сукумар Датт, — что, в совершенстве владея традиционными классическими основами древнего искусства танца и в точности следуя им, она в то же время сумела, благодаря собственной художественной фантазии, придать ему небывалую свежесть и очарование. Нам думается, это первая наша актриса, решившая предпринять столь смелую и успешную попытку выразить в стиле южного танца „бхарат-натьям“ всю красоту и обаяние поэзии Северной Индии, созданной святыми подвижниками и столь любимой нашим народом. Мы не только приветствуем этот первый шаг, но надеемся, что и другие мастера танца поддержат новую тенденцию, призванную еще больше приблизить к широкой публике нашу великую, исполненную глубокого смысла и значения, танцевальную культуру».
На другом полюсе находилась статья Гаджанана.
«Собственно, — писал он в характерной для него манере, — произошло не более и не менее, как именно то, чего и можно было ожидать от начинающей, малоопытной танцовщицы. Семь раз она выходила к зрителям и вновь исчезала за кулисами. Если говорить особо об ее „мудра“, то они, без сомнения, принадлежат стилю „бхарат-натьям“; к этому можно добавить, что танцовщица в достаточной степени искусна и в следовании музыкальным модуляциям, и в умении выдержать паузу. Что же касается чисто актерской игры, в данном случае мы видели всего-навсего гимнастику лица. Даже то слабое впечатление, которое танцовщица могла произвести на зрителей своей пантомимой, уничтожалось не ко времени появлявшейся на ее лице улыбкой. Глаза актрисы, к сожалению, постоянно сохраняли одно и то же выражение, наводящее на мысль о каменной статуе. Ее ноги точно следовали ритму танца, но в самой поступи танцовщицы, в каждом ее шаге чувствовалось излишнее усилие, исключавшее легкость. Может быть, это зрелище было способно доставить удовольствие учащимся средних школ, где не преподается индийский танец, и снять усталость со зрителей, просидевших целый день в душных конторах, но тот, кто вкусил всю прелесть игры столь замечательных актрис, как Шачи или Камини, тот, кто разумеет под танцем „бхарат-натьям“ некую определенную систему тонкого художественного выявления древнего классического искусства, такой зритель не нашел здесь ничего, кроме разочаровывающего времяпровождения…»
Рецензия Сушамы была, как видно, тщательно обдумана.
«Нет никакого сомнения, — писала она, — что в этой начинающей танцовщице таятся немалые возможности к дальнейшему развитию. Но, естественно, многое тут зависит от умения выбрать верный путь. Часть номеров была исполнена талантливо, но что-то можно было отнести и, к весьма посредственному уровню». Особенно подчеркивала Сушама то неблагоприятное обстоятельство, что в первых рядах было слишком мало зрителей, отчего «временами возникало ложное чувство, будто представление дается в абсолютно пустом зале. Пожалуй, было бы разумней для танцовщицы выступить в менее просторном помещении и перед соответствующим ему числом зрителей».
Некоторые отзывы были написаны языком, каким обычно изъясняются преподаватели и учащиеся танцевальных школ.
«Чувства демонстрировались отчетливо. Жесты соответствовали чувствам. Танцевальные движения иногда были излишне быстрыми. Жестикуляция достаточно выразительна. Аккомпанемент вполне удовлетворителен. Голос певца, сопровождавшего танец, оставляет желать лучшего».
Как ни странно, но и моя статья звучала в том же школярском духе. Мне хотелось высказать в ней очень многое, но нужные слова никак не шли на ум. И потому моя рецензия напоминала собой длинный реестр, в котором последовательно, от «ва́нданама» до «та́ндавама»[94], назывались все номера танцевального представления и сухо, в стиле грамматического разбора, перечислялись их достоинства или изъяны. Заключали отзыв те же две обязательные фразы, которыми кончались и все прочие сочувственные отклики прессы.
«После успешных гастролей в Европе, в составе труппы Умадатты, впервые эта блестящая танцовщица выступила перед соотечественниками. С уверенностью можно предсказать, что в самый короткий срок она займет достойное место среди наиболее выдающихся актрис, представляющих нашей публике искусство классического танца».
Увы, в своей статье я не мог изобразить и слабой тени того, что довелось мне увидеть на сцене. От поднятия занавеса до того момента, когда он опустился в последний раз, передо мной шла отчаянная, не прекращающаяся ни на минуту борьба — борьба двух существ под одной оболочкой, борьба одной Нилимы с другой, борьба танцовщицы и страдающей человеческой личности… Человек стремился смять, ниспровергнуть живущую в нем танцовщицу, а та тщилась удержать рядом с собой этого страдальца… Нет, то был не классический танец «бхарат-натьям», но драматическое, неистовое противоборство! Когда, казалось, танцовщица готова была сдаться, упасть, в нее вливали новые силы ликующий грохот барабана, магическое звучание струн и пение флейт… Глаза Нилимы и в самом деле хранили какое-то застывшее, оцепенелое выражение — то ли в этом сказывалось действие транквилизатора, то ли напряжение минувшего дня, или здесь была иная причина, превосходящая по своему значению обе первые, Мне все время казалось, что Нилиму терзает какая-то мучительная, навязчивая мысль, которую она тщетно пытается отогнать от себя… О чем же думала Нилима на сцене? О том ли, что ужасающе пусты первые ряды зала? О том ли, как нескладна и неуютна ее с Харбансом семейная жизнь? Или снова о том, что ей уже тридцать четыре года и что ей грозит окончательное крушение зыбких надежд и упований? Что будет с ней, если она не сумеет использовать вот эту, последнюю свою возможность, этот единственный свой шанс?.. Когда внутреннее противоборство достигало высшего накала, йоги ее начинали двигаться столь стремительно, что музыкантам стоило немалого труда поспевать за ними. Несколько раз мне даже почудилось, что Нилима торопится скорей пробежать предназначенный ей путь испытаний, что она намеренно пропускает какие-то движения и жесты в танце или исполняет их небрежно, с нетерпением, стремясь к заключительному номеру. Когда она уделяла больше внимания своим ногам, неизменно страдала игровая сторона представления, и напротив, чрезмерная забота об игре вызывала перебои в ритме движения ног. Выло похоже, что Нилима вот-вот все бросит и убежит за кулисы. Она словно бы исполняла тяжкую повинность, которая мучила ее и за которой следовало желанное освобождение. К моменту, когда нужно было перейти к исполнению «тандавама», она изнемогла в этой борьбе до такой степени, что каждый шаг явно давался ей ценой муки, ценой истощения. И потому танец Шивы, этот огненный символ страсти и могущества, обратился в танец изнеможения —. перед зрителями был не всесильный бог, грозящий гибелью всему живому, но жалкий смертный, поверженный гневом всевышнего в прах. Когда, кружась в экстатическом вихре, Нилима быстрыми прыжками пересекала все пространство сцены, я со страхом ждал, что вот-вот она, сраженная на лету усталостью, поникнет и опустится на пол. Но наконец, приняв облик На́тара́джи[95], в бурном тройном прыжке Нилима завершила танец и замерла на сцене, и тут меня пронзило острое ощущение лишь по случайности миновавшего несчастья. Видимо, только огромным напряжением воли она заставила себя довести представление до конца. Опустился и вновь поднялся занавес, чтобы дать танцовщице возможность выйти к зрителям с прощальными поклонами, замолкли не слишком щедрые аплодисменты, затем занавес скрыл сцену в последний раз, а меня все не покидало это болезненное ощущение едва не случившегося несчастья…
94