Когда мозг будоражат столь злободневные вопросы, когда каждую минуту ждешь, что вот-вот разразится в мире страшное, грозящее всеобщей гибелью военное столкновение, вправе ли мы помнить о таких третьестепенных вещах, как, скажем, эстетическое восприятие, художественное самовыражение, пластика танца? И не кажутся ли еще более ничтожными мелочи нашей личной жизни? Вот почему, пожалуй, я испытал в большей степени досаду и раздражение, нежели сочувствие, когда утром, едва я пришел в редакцию, мне позвонила Шукла и с волнением принялась рассказывать, что Нилима бросила Харбанса и вместе с Аруном ушла к матери, заявив, что уходит навсегда.
— Все у них в доме вверх дном, — чуть не плача, говорила Шукла, — диди увезла с собой даже свои вещи. Вы должны понять Харбанса-бхапа-джи!.. Он с вечера закрылся в своем кабинете и всю ночь пил вино, он совсем больной!.. Никому не позволяет войти к себе, даже слуге! Как бы он чего-нибудь не сделал с собой… Пожалуйста, поезжайте к диди, уговорите ее вернуться… Я уже была у нее, но меня она не слушается.
В голосе Шуклы звучало такое смятение, она так страстно взывала о помощи, что я вынужден был уступить. Я обещал немедленно поехать на Хануман-роуд и поговорить с Нилимой. В пути, однако, меня взяло сомнение: а не восприняла ли Нилима мою рецензию как попытку отделаться ничего не значащими словами и не придется ли мне сейчас самому выслушать из ее уст не один десяток сердитых, укоряющих слов?
Но мои опасения оказались напрасными. На Хануман-роуд я увидел совершенно неожиданную картину. Нилима была на веранде. В небесно-голубой блузке и белом сари ручной работы, окаймленном полосой того же небесно-голубого цвета, она сидела на полу и перебирала какие-то фотографии. Вокруг нее лежали раскрытые альбомы с пожелтевшими от времени листами. Лицо ее выражало строгую непреклонность, вовсе никак не гармонирующую с прихотливо рассыпавшимися по плечам волосами. Когда я вторгся в ее уединение, она с минуту изучала меня непонимающим взглядом, будто никак не могла узнать вошедшего.
— Ну, заходи, садись, — сказала она наконец, но все еще таким тоном, каким разговаривают со случайно встретившимся, незнакомым человеком. — Как ты узнал, что я здесь?
— Мне позвонила Шукла.
— Ах, какая глупая! — возмутилась она. — Она ведь только что была здесь, так нет же, ей понадобилось звонить тебе.
— Приводишь в порядок свои альбомы?
— Да… Впрочем, нет. Хотела перебрать вещи, а они первыми попались под руку. Стала просматривать, и вот — увлеклась, перенесла на веранду. Подумала, что если найдутся дельные фотографии, так отберу их в один альбом, а прочий хлам отложу пока в сторону.
Ни по лицу ее, ни по речам нельзя было бы даже предположить, что в семье у нее разлад, а на душе горечь и тревога.
— Ты видела сегодняшнюю прессу? — спросил я, доставая из портфеля пачку газет.
— Да, видела, — спокойно ответила она. — Шукла принесла все газеты.
— Ты обратила внимание, что все рецензенты, за исключением одного лишь Гаджанана, хвалят твое выступление?
Нилима внимательно разглядывала какую-то фотографию. Отложил ее в сторону, она поглядела на меня в упор и сказала:
— Знаешь, Мадхусудан, оставь при себе свои соболезнования. Неужели тебе больше не о чем говорить?
— Очень жаль, что ты неверно поняла меня, — пробормотал я. — Я ведь сказал это просто так, без всякой задней мысли…
По лицу Нилимы словно пронеслась буря, но она сдержала себя. Снова занявшись фотографиями, она ответила:
— Все равно, сейчас я не желаю ни слышать, ни говорить об этом. Со вчерашнего дня между мной и танцами нет ничего общего.
— Но из-за чего? Из-за того лишь, что…
— Мы с тобой знакомы уже не первый год, Мадхусудан, — перебила она, — и все-таки ты до сих пор не понял меня до конца. Ах, что там говорить! Вообще никто не может меня понять. Близкие люди и те видят только одну наружную сторону. А что у меня в душе, этого не дано знать никому…
Подобные слова я слышал уже от многих, да и сам неоднократно произносил их в горькую минуту и потому сейчас не придал им особого значения.
— Но ведь случается и так, — возразил я, — что мы сами не в силах разобраться в себе. Верно же?
— Допустим, но кому от этого легче? — отвечала она. — Разве все это не пустые слова? Рано или поздно мы окончательно осознаем, кто мы есть и кем нам не быть. Если я не знала себя до вчерашнего вечера, зато знаю теперь. И знаю это доподлинно. Отныне конец всяческим заблуждениям…