— Как он себя чувствует? — спросил я, и тут вдруг счастливое выражение на ее лице сменилось сухой и жесткой маской.
— Ему нехорошо, — холодно сказала она. — Он не разговаривает даже со мной, только Банке допускает к себе. Пожалуйста, если можно, побудьте возле него эту ночь. Его нельзя оставлять одного. Я бы сама посидела с ним, но ведь… — Отведя от огня в очаге печальный, какой-то отсутствующий взгляд, она добавила: — Я все могла бы простить Савитри-диди, но только не это. Она должна была прийти сегодня к бхапа-джи. И уж если не пришла, значит, сердце у нее…
— Я тоже был у нее утром, — поспешил вставить я, когда она запнулась. — Она продолжает стоять на своем.
— Ну и пусть стоит на своем! — неожиданно горячо сказала Шукла, вскинув голову тем же гордым движением, как это делала и Нилима. — Ей же самой будет хуже. За бхапа-джи найдется кому присмотреть, а вот она-то всю жизнь теперь будет каяться! Ни за что больше не поеду уговаривать ее, да и посылать к ней никого не стану. Хочет жить одна — пусть живет одна! А если нашла кого-нибудь себе…
— Ну-ну! — опять вмешался я. — Ты, я вижу, тоже начинаешь говорить лишнее.
— Нет, не лишнее, — возразила она. — Я лучше других знаю ее нрав. Я ее знаю даже лучше, чем она сама знает себя. У нее все так — не ценит того, что ей дала жизнь, а бегает за тем, чего не хватает. Я прямо скажу: уж если она не смогла быть счастливой с бхапа-джи, значит, ей счастье и на роду не написано. Так всю жизнь и будет гоняться за призраками, понапрасну душу себе терзать…
Узел волос на голове Шуклы едва держался, — в домашних хлопотах она забывала следить за собой. Несколько прядей падали ей на лицо. Столь же небрежно было уложено на ней бирюзовое канджи́варамское[97] сари, отчего тело ее казалось полнее обычного. Не знаю почему — то ли из-за того, что лицо ее раскраснелось от кухонного жара, то ли по другой причине, но в этот день Шукла показалась мне, как никогда, красивой. А в следующую минуту в моем мозгу промелькнула мысль, что очень скоро она станет матерью. Видимо, это соображение отразилось и в моих глазах, потому что Шукла вдруг покрылась румянцем и смущенно отвела взгляд, и моя догадка сменилась уверенностью. Банке приготовил кофе и собрался было отнести его Харбансу, но я взял поднос из его рук и, сказав «подожди, я сам», направился к двери.
У двери я оглянулся — лицо Шуклы пылало огнем, не уступая жару очага.
Харбанс лежал на той же кровати, на которой когда-то я провел у них ночь. Сухие, спутанные волосы, отросшая борода и в самом деле придавали ему болезненный вид. Взглянув на меня, он рывком поднялся с постели, сбросил с ног одеяло и с неожиданной живостью воскликнул:
— Входи, входи скорей! Вот кого я и ждал! Но все же думал, что ты придешь пораньше.
Я поставил поднос на столик и, не переводя дыхания, представил Харбансу полный отчет, чем занимался весь день. Не упомянул я лишь о том, что ездил к Нилиме. Под кроватью виднелась опустошенная более чем на три четверти бутылка виски. Рядом стояла посуда из-под содовой воды. На треугольном столике валялось несколько раскрытых папок с ворохом разрозненных, исписанных небрежным почерком листков. Мне было достаточно и беглою взгляда, чтобы узнать в них наброски некогда начатого, а потом заброшенного Харбансом романа. Он поспешно захлопнул папки и поднялся на ноги.
— Пойдем в гостиную, — предложил он. — Валяюсь здесь со вчерашнего дня, чуть ржавчиной не покрылся, в голове ералаш какой-то.
И он сам взял принесенный мною поднос. Когда мы расположились в гостиной, он разлил кофе в чашки и протянул мне одну из них.
— Ты что-то сдал за последнее время, — заметил я, сознательно умалчивая о том, что он выглядит совершенно больным.
— Это тебе кажется, — наверно, потому, что я долго валялся в постели, — возразил он. — Я абсолютно здоров.
— Ну, значит, слишком даешь волю всяким вздорным мыслям.
Он только пожал плечами и принялся мелкими глотками потягивать кофе. Но через минуту согласился со мной:
— Ты прав, подумать было о чем. И даже об очень многом. Тебе известно, что Савитри ушла из дома?
— Да, я знаю, что теперь она у матери.
— Это уже было однажды. Мне тогда показалось, что она просто вспылила. Но теперь у меня было время подумать, и я пришел к убеждению, что она совершенно права. Не уйди она вчера, мы так и враждовали бы с ней всю жизнь. Хорошо, что она сама сделала первый шаг. Для меня он был бы куда трудней. А теперь совесть моя чиста, я могу снова идти своим собственным путем…
Я знал, о чем он говорит, но смотрел на него нарочито непонимающим взглядом. Харбанс принялся рассказывать мне, как прошлой ночью, после представления, они вернулись домой и в каком напряженном молчании прошел ужин. Потом Нилима подошла к нему почти вплотную и, глядя в упор, спросила: «Ты во мне сегодня разочаровался, не так ли?» — «Если говорить правду, то да, — ответил он. — Ведь я же говорил, что тебе следовало бы переждать еще несколько дней». Тут Нилима взъярилась и принялась громко кричать, что именно такими словами он загубил всю ее жизнь, что она считает его самым ничтожным и своекорыстным человеком и что это он, только он один виноват в ее сегодняшнем провале. Если бы он не обманывал ее постоянно, ей не пришлось бы пережить сегодня такой позор. «Никогда не думала, что ты подстроишь мне такую ловушку! — кричала она. — Будь в тебе хоть капля человечности, ты предупредил бы меня, что в душе не желаешь мне успеха. Лучше бы ты совсем держался в стороне, это было бы честней! Но ты подстроил мне подлость, ты лгал Гупте, лгал мне, а потом вдруг явился перед самым началом. О, как плохо я тебя изучила, прожив с тобой столько лет! Мне и в голову не приходило, до какой низости может пасть человек. Теперь я прекрасно поняла, почему и в Европе ты так вел себя, ради чего, в сговоре с импресарио, поставил всю труппу в такое ужасное положение. Для тебя я только женщина, только самка, только средство удовлетворения низменной похоти, ты не в силах перенести того, чтобы я сделалась чем-то большим. Ты сам из породы неудачников, потому и меня хочешь содержать в том же разряде. Пусть я тоже буду неудачницей, но в твоем доме оставаться больше не желаю. Очень сожалею, что не приняла этого решения раньше! Я ухожу от тебя, и ухожу немедленно! Если в тебе хоть что-то осталось от человека, не пытайся удерживать меня и не зови назад. Тебе я даю полную свободу, живи как хочешь, приводи в свой дом кого хочешь и строй свою жизнь по собственному разумению. Мы и прежде были чужими друг другу, только не желали признаться в этом. А теперь только и будет разницы, что мы назовем вещи своими именами. И самое для нас лучшее, если с сегодняшнего дня мы больше никогда не будем видеться. Мы должны понять, что умерли друг для друга…»
97