Шагая вдоль улиц, я с завистью поглядывал на людей, которые спали на тротуарах и возле лавок, закутавшись во фланелевые или шерстяные одеяла. От ночной стужи у меня зуб на зуб не попадал, мои ноги, обутые в легкие туфли, совсем закоченели, а глаза смыкала неодолимая дремота, мне до безумия хотелось безвольно опуститься на землю рядом с каким-нибудь бездомным бродягой, разделив с ним грязное его одеяло, и поскорее заснуть. Кутб-роуд казалась мне нескончаемо длинной, скоро у меня застыла и поясница, а я все никак не мог добраться до площади Садар. Чтобы сократить путь, я решил пройти через Дровяной рынок.
Подгоняемый холодом, я засунул руки под мышки и почти бежал, согнувшись и прижав локти к бокам. Каблуки мои выбивали четкую дробь, отзывавшуюся на пустынной улице звонким эхом. Казалось, я был не один — кто-то неотступно следовал за мной по пятам. И это эхо внушало мне болезненно-острое чувство одиночества, какого я не испытывал никогда в жизни, так как прежде мне думалось, что, как ни безлюдна улица, ее все-таки хоть немного оживляет впитавшийся в нее топот многолюдных толп, подобно тому как хранят в себе наши каблуки память давно пройденных дорог.
Дровяным рынком мне случалось проходить иной раз дважды или трижды в день, и всегда я испытывал при этом примерно то же чувство, с каким избалованный комфортом горожанин пробирается, зажав нос, сквозь зловонный окраинный переулок. В нашем Амритсаре тоже была торговая площадь, которую прозвали Шлюхиным базаром, и в детстве мы с отцом иногда проходили через нее, возвращаясь из кино домой. (У нас было два дома — один в деревне около Тарантарана, а другой в Амритсаре. В деревне жила моя тетка — она добывала себе на пропитание огородничеством, а в Амритсаре жил отец, преподававший в школе.) Так вот, проходя Шлюхиным базаром, мы вполглаза разглядывали сверкающие огнями притоны проституток и воров, вполуха прислушивались к мелодичному пению фисгармоний и перестуку барабанов, хотя всякий раз мать строго-настрого наказывала нам идти через это «окаянное» место с опущенными глазами. Раз и навсегда нам внушили, что надо бояться как огня женщин, которые высовываются там из окон верхних этажей и мансард, что это неповторимо скверные существа и что всякого, кто посмеет глянуть на них, они немедленно хватают и запирают в темную комнату. Мы — дети городской окраины — не однажды слышали, как матери в гневе называли своих непослушных дочерей «ранди», то есть проститутками, и по наивности представляли себе настоящих «ранди» чем-то вроде страшилищ-ведьм. А так как, кроме «ранди», бытовало у нас среди женщин и другое ругательство — «кхасамкхани», то есть буквально «мужеедка», то в юные годы мне думалось, что где-то там, в городе, существует, помимо Шлюхина базара, еще и «Базар мужеедок», на котором кровожадные чудища разрывают на части и пожирают живьем своих собственных мужей.
Арвинд справедливо называл Дровяной рынок еще и по-другому — то Постельным, то Обжульным. Впервые я проходил через него именно с Арвиндом, и это он на всякий случай сообщил мне, что при желании здесь можно очень не за дорого — за какие-нибудь четыре аны — переспать с женщиной. Когда мне случалось теперь одному шагать через рынок, в моих ушах вдруг явственно начинало звучать эхо материнских запретов, усвоенных в далеком детстве, и, помимо воли, я тотчас же прибавлял шагу. Но тут, несмотря на поздний час, я заставил себя идти медленнее обычного, потому что, во-первых, меня удивило и привлекло царившее вокруг оживление, какого никогда не приходилось видеть днем, а во-вторых, после безлюдной и пустынной улицы рынок показался мне каким-то приятным и даже, странно сказать, теплым прибежищем. Кроме того, мне думалось, что теперь-то я наконец взрослый человек, — неприлично же мужчине уподобляться ребенку, который мчится стремглав через страшное для него место. Я остановился около одной из лавок, чтобы купить себе бетеля и сигарет, и впервые по-настоящему, без боязни и смущения, оглядел рыночную площадь. В первое мгновение мне показалось, будто я попал на биржу — Дровяной рынок был тоже четырехугольным, и с внутренней стороны вдоль его стен лепились крохотные закутки, напоминавшие конторки, в каких маклеры заключают сделки. Здесь было так же, как на бирже, многолюдно, и слышался почти такой же разноголосый гомон. Вот если бы и вправду, подумал я, здесь стали заключаться сделки только на бумаге, какую выгоду могли бы иметь наши бизнесмены! Допустим, сегодня повышались бы акции какой-нибудь Ахтар-джан[23], а завтра в большой цене оказалась бы Мухтар-бе́гам[24] — вплоть до того, что каждая здешняя обитательница могла бы с успехом основать настоящую лимитед компани[25], и постепенно все свелось бы к тому, что девицы вообще перестали бы показываться на торге, а сделки заключались бы только на их имена. Главная же выгода заключалась бы в том, что проституция сама собой, без усилий со стороны государства, прекратила бы свое существование… Я проглотил набежавшую от бетеля слюну, затянулся сигаретой и собрался было двинуться дальше, как вдруг передо мной возник человек, по виду похожий на борца-пахалвана[26]. Даже в этот пронизывающий холод всю его одежду составляли легкая набедренная повязка — лунги и небрежно накинутая на майку муслиновая рубашка-курта́, к которой грубыми черными нитками были пришиты пуговицы из фальшивого золота. Из «фальшивого» потому, что, как я понимаю, человек с пуговицами из настоящего золота не мог бы оказаться на этом базаре. Глаза его были красны, походка нетверда, изо рта исходил густой дух тхарры — самодельного плодового вина. Остановившись передо мной, он улыбнулся так, словно смотрел не на человека, а в зеркало, в котором с радостью обнаружил собственную физиономию. Я тоже улыбнулся — из опасения, как бы меня не сочли невежей, не умеющим оценить доброту незнакомого человека, и попытался обойти его сбоку. Но он снова преградил мне дорогу.
25
Лимитед компани