— Поздоровайся же с сахибом, моя курочка, — подтолкнул ее в бок пахалван. — Сахиб пришел с Коннот-плейс!
«Дама» закурила сигарету и, рассмеявшись мне в лицо, сделала затяжку. Смех ее был так резок и пронзителен, что мне даже почудилось, будто кто-то запустил пальцы мне в уши и грубо царапнул ногтями барабанные перепонки. При смехе обнажились ее почерневшие зубы. На ядовито-ярком, густо накрашенном лице мрачным, черным провалом выделялся ее полуоткрытый рот.
— Ну, что же ты не поздороваешься с сахибом? — настаивал пахалван. — Наш сахиб пришел с Коннот-плейс.
— Они тут все приходят с Коннот-плейс, — пренебрежительно заметила «дама» и снова затянулась сигаретой.
— Но он в самом деле пришел с Коннот-плейс, — упрямо твердил пахалван. — Это очень богатый человек.
— Нет, я вовсе не богатый человек, — возразил я. — У меня вообще нет денег.
Выкатив глаза из орбит и словно отрезвев на мгновение, пахалван нахально и тупо оглядел меня с ног до головы, но тут же снова покачнулся.
— Денег нет! — пробормотал он. — Но ты ведь куришь «Гоулд Флек»?
— Что делать, люблю эти сигареты, — пояснил я. — А в кармане у меня всего четыре аны.
— Сахиб с Коннот-плейс пришел к нам с четырьмя анами в кармане! — покатилась со смеху «дама» и шагнула в сторону. Там, в тени низко нависшего балкона, пристально разглядывая нас, стояла еще одна женщина, — толстая, средних лет. Подойдя к ней, «дама» показала на меня пальцем и сквозь смех проговорила: — Ты слышала, этот господин пришел к нам с Коннот-плейс с четырьмя анами в кармане!
— Ну, и сколько же сигарет «Гоулд Флек» можно купить на четыре аны? — спросил пахалван.
— Четыре, — с простодушным видом ответил я, хотя в ту минуту с гораздо большим удовольствием двинул бы кулаком в эту противную рожу.
— Вот что — ступай опять на свой Коннот-плейс и купи за четыре аны четыре сигареты, — деловито посоветовал он. — Одну выкури сам, — так? — другой угости приятеля, а две… А две сбереги на утро, выкуришь, пока сидишь в нужнике! — И, рванув меня напоследок за плечо, он отступил наконец в сторону. При этом он сильно пошатнулся и едва не упал. Пока он восстанавливал равновесие, я проскользнул мимо и был уже далеко.
— Твою мать!.. — кричал мне вслед пахалван. — Он пришел с Коннот-плейс! У него четыре аны в кармане! Думает, базар принадлежит его тетушке! Он еще и бабу себе захочет найти за четыре аны! Да кто здесь станет мараться с тобой за такую мелочь? Ха-ха-хе-хе!
Позабыв и думать о холоде, я спешил поскорей выбраться из этого вертепа. Мне казалось теперь, что все мое тело горит, а из головы и ног сыплются искры. В горле першило, его будто раздирали колючие шипы. И когда наконец я вступил в квартал Харпхульсинх, то мне казалось, что я весь изранен, что я только чудом уцелел в кровавой уличной схватке.
Здесь почти все лавки были заперты, под покровом тишины квартал погрузился в беспробудный сон. В холодном молчании ночи слышались только слабые трели цикад, и казалось, пение их убаюкивает целый мир, как убаюкивает дитя ласковое похлопывание материнской руки. Это сравнение не раз приходило мне на ум еще в раннем детстве. Когда, бывало, надувшись за что-нибудь на мать, я засыпал без ее ласкового напутствия, то трели цикад, подобно прикосновеньям родной и знакомой руки, навевали сон на мои сомкнутые веки. Через много лет, уже совсем взрослым человеком, я не раз испытывал при этих звуках блаженное чувство облегчения, и постепенно, неприметно для сознания, уходили из усталой души обида или отчаянье. Мне всегда казалось, что неумолчный треск цикад и есть истинный голос ночи, что это сама темнота слагает для измученных людей бесконечные колыбельные песни — чик-тр-рр-р, чик-тр-рр-р, чик-тр-рр-р… Когда, добравшись до Мясницкого городка, я свернул в свой переулок, трели цикад уже снова сладостно обволакивали мой мозг, и возбуждение дня стало таять и пропадать в этих баюкающих звуках.
Еще издали я у ни дел свет в окне нашей каморки. Впервые за много дней я возвращался домой в такое позднее время. Мой товарищ, как я помнил, дежурил в редакции с утра и потому давно уже должен быть дома. Засыпал он быстро и очень злился, когда сон его нарушали. Но фонарь все еще горел — значит, подумал я, Арвинд еще не спит и мне не миновать допроса с пристрастием. Подойдя к дому, я тихонько постучал в дверь, но она тут же сама распахнулась. Арвинд спал на кровати, с головой завернувшись в одеяло, а чуть поодаль от порога с фонарем в руке стояла тхакураин.
— Ну и ну, лала, ты уж совсем загулял, — упрекнула она меня с протяжным зеваньем. — Я и то беспокоилась — вдруг с тобой что случилось…