— Это такая важная персона, что тебе непременно нужно с ней увидеться?
— Нет… просто так, один знакомый, — пробормотал я. — Ты не знаешь его… — И рассердился на себя за то, что в нужный момент не смог назвать ни одного подходящего имени. Отчего так бывает: только надумаешь соврать, как сразу язык будто к гортани прилипнет? И удовольствия от вранья никакого, и все сразу догадываются, что ты врешь.
— Ну что ж, я тоже пойду с тобой, — насмешливо сказал Харбанс. — Выпьешь свою чашечку кофе и постараешься поскорей отделаться от этого «одного человека». Имей в виду — без тебя я все равно не уеду.
Я уже в достаточной степени продемонстрировал перед Харбансом свою полную независимость от его воли, и мне самому теперь хотелось без лишних проволочек отправиться с ним, тем более что ни с кем и ни о какой встрече я, конечно же, не договаривался. Но отступать было поздно.
— Хорошо, идем, — согласился я. — Там будет видно. Мы условились на шесть часов. Если он не придет, я еду с тобой. По крайней мере совесть моя будет чиста.
И вот опять, как девять лет назад, мы с Харбансом шагали рядом по Джанпатху, и мне все время казалось, что мы оба каким-то волшебством вернулись в прежние времена, когда вот так же, касаясь плечами друг друга, не раз ходили по этой же улице, направляясь в то же самое кафе. Впрочем, наше знакомство не было тогда ни продолжительным, ни близким. Более того: когда я встретился с Харбансом впервые, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь снова увижу его.
…Тогда я жил в Бомбее, снимая койку в общем номере на втором этаже третьеразрядной гостиницы, что возле «Черного коня»[6]. Я мыкался в этом городе уже два года и, признаться, был сыт им по горло. Если в таком бедламе, как Бомбей, вам не удалось сразу заполучить комнату хотя бы с минимальными удобствами, то самое лучшее поскорей смотать оттуда удочки. За два года я испытал все — от одуряющего чтения газетной корректуры до ночевок на голом асфальте — и уже собирался перебраться в какой-нибудь другой город. Однажды вечером, когда я уныло маялся над поданным мне хозяйкой холодным ужином по-английски, на мою голову свалились сразу два гостя — мой приятель Прем Лутхра и с ним какой-то незнакомец.
— Харбанс Кхуллар, — представил его Прем, — это старый мой друг, когда-то мы вместе сдавали экзамены на степень магистра. Я прочел ему пяток твоих стихотворений. Ну а потом мы вышли погулять, и я говорю: «Давай зайдем, познакомлю тебя с автором».
Я никак не мог сладить с проклятыми ломтиками холодного мяса по-английски, а потому, сложив нож и вилку на блюдо, отставил его в сторону. Когда явился слуга, чтобы унести посуду, я из любезности сказал гостям, что если их устраивает холодное мясо, можно заказать и для них.
— Нет, спасибо, мы поужинали в другом месте, даже очень неплохо, — ехидно ответил Прем, — а вот ты, я вижу, остался голодным. Пойдем-ка лучше в ресторан — на тощий желудок о поэзии не потолкуешь. Учти, Харбанс вовсе не в восторге от твоих стихов, так что тебе будет полезно как следует подкрепиться.
И он расхохотался прямо мне в лицо. Меня всегда раздражал его смех, в нем будто таилась месть за какие-то старые обиды.
Мы встали, спустились по лестнице, зашли в вегетарианскую столовую и просидели там за разговорами часа полтора. Я узнал, что Харбанс преподает историю в одном из делийских колледжей. Но послушать его, так выходило, что настоящим его призванием была вовсе не история, а как раз все то, что не имело к ней ни малейшего касательства. С завидной уверенностью судил он о множестве вещей — от литературы до политики и от хореографии до деятельности иностранных миссионеров в Индии. Чехов, Достоевский, Леонардо да Винчи, Пикассо, Удайшанкар[7], пандит Неру, епископ Лахорский — обо всех он говорил так, словно с каждым был лично знаком, и при этом рассчитывал внушить мне мысль, что и сам принадлежит к этому клану. Рахасьявад[8], кубизм, катхакали[9] и прочие подобные словечки были в его речи совершенно привычными — более того, он употреблял их с подчеркнутой небрежностью. «Чего ради он пускает мне пыль в глаза? — думал я со все возрастающей досадой. — На что мне его эрудиция?» Но делать было нечего. И, всячески сдерживая себя, я терпеливо слушал его длинные речи. Мне не хотелось возражать ему — а то еще вообразит, будто я обиделся на него за критическое отношение к моим стихам. Впрочем, он говорил о них так, словно их автором был вовсе не я, а какой-то весьма известный поэт. Но и тут, отмечая те или иные недостатки стихов, он явно старался утвердить надо мной силу собственного авторитета. А мне и в голову не приходило, что о моих виршах можно рассуждать с подобной серьезностью. Когда мы наконец выбрались на свежий воздух, я уже с большим трудом подавлял в себе зевоту и мечтал лишь об одном — поскорее закончить наш разговор, чтобы уйти домой и завалиться спать, ибо каждое утро, в четыре часа, меня бесцеремонно будили звонки и дребезжанье трамваев, из-за чего весь последующий день мозг мой был болезненно напряжен. Дойдя до фонтана Флоры, я распрощался со своими гостями. Перед уходом Харбанс взял с меня слово, что, как только я окажусь в Дели, непременно зайду повидаться с ним. Чтобы не затягивать наше прощание, я спорить не стал. По пути в гостиницу я намеренно постоял несколько минут возле витрины агентства «Эйр Индия». Машинально пробегая глазами изречения пресловутого рекламного карлика с пышными усами и в огромной чалме, я надеялся, что за это время в моей душе немного улягутся тоска и раздражение. Но, насколько помню, в ту ночь я так и не сомкнул глаз, дождавшись поры, когда трамваи снова начали внизу свой назойливый перезвон…