— Я не понимаю тебя, Уца. Ты же сам забирал Лом-Али из ихнего ВОВД. Ты видел, что они сделали с пацаном. Ты же видел, что они сделали с Юртом, с твоим Борзоем. Со всей Нохчийче.
— Да. Я видел.
— Как ты тогда говоришь, что эти собаки… — раненый поперхнулся и выхаркнул себе на грудь тягучий кровавый сгусток.
— Ты еще молод, Илес. Не понимаешь.
— Что я должен понимать, скажи.
— Это больно. Ты хочешь?
— Ты же сказал, что мне остались сутки. Ничего, сутки я потерплю.
— Да. Ночь и часть дня.
— Вот и скажи мне, что ты знаешь. Нена-ваша, я знаю, тебе не положено отказывать, когда тебя спрашивают.
— Мы живем как временный народ. Ерси — нет.
— Ерси живут как свиньи. Это пьяный ленивый сброд, Уца. Ты не был на русне, а я последние десять лет живу среди этих баранов. Они бараны, Уца, дети блядей. Их бабы — бляди, все до одной. Они сами или воры, готовые продать отца за два доллара, или овцы, не желающие ничего, кроме водки. Им можно ссать в пойло, и они все равно будут его хлебать.
— Да, сейчас — да. Многие из них забыли, кто они, и как должны жить.
— Но мы-то не забываем.
— Мы не знаем, потому что сами не захотели знать. Что не знаешь, как можно забыть. Вот ты, как ты сам думаешь, что бы мы сделали с ерси, если б все было наоборот? Если б Нохчийче была большая, как русня, а русня маленькая, и так же стала воевать с нами? С дедовскими ружьями против наших танков и вертолетов?
— Я бы сделал так, чтоб их внуки через сто лет обсирались со страху, захотев сказать «нет» вайнаху. Если бы мне только показалось, что они не поняли, я бы стер их. Ох, не ваша, умеешь ты зацепить человека… Нам бы их технику…
— Поэтому у нас ее нет.
— Будет! Тот человек, не ваша, к которому я, проклятый дурак, не довел тебя, как раз занимается этим. Даст Аллах, Майрбек доделает это… Мы будем валить их собачьи самолеты безо всяких зениток, есть такие специальные ракеты. Представь, один джигит сможет забить сразу десять, двадцать этих свиней!
— В этом нет радости для Аллаха, Илес.
— Что ты такое говоришь, Уца! Ты не хочешь ли сказать, что в Коране написана неправда? — снова вскинулся раненый, но еле сдержал стон — похоже, ему не стоило не то что двигаться, но и разговаривать.
— Ты слишком много слушал этих арби. Ерси и мы должны сражаться вместе, а не друг с другом. Припомни-ка аль Муджадыля.
— Коран можно прочесть так, а можно иначе, нена ваша. Где истина? Ты уверен, что истина — твоя?
— Истина у Аллаха, Илес, ты же знаешь. Мы только изредка можем увидеть ее свет. Не глазами, сердцем. Помнишь? Мне казалось, что тогда ты понял.
— Помню. «Свет дня — тьма. Свет в сердце, иди к нему во тьме дня…» Слишком много лет прошло… Слышишь, нена ваша? Я уже не знаю, что я понимаю, а что — нет. Эта проклятая война…
— Дело не в войне. Война для мужчины обычная вещь.
— Почему же тогда русня, которая боится войны, как свинья ножа, не временный народ, а мы — временный?
— Любой народ временный. Но жить можно по-разному. Дело в том, что народ несет. По дороге, отмеренной Всевышним, не пройти налегке. Ни человеку, ни народу. Мы бросили свою ношу, Илес. Мы не несем свою ношу, мы несем на горбу мерседесы. Не мы ездим на них, а они ездят на нас. На это надо смотреть сердцем, тогда увидишь.
— Что за ноша, Уца? О чем ты?
— У всех народов одна ноша — воля Аллаха. Мы больше не хотим ее знать, мы стали много смотреть, какой у джигита мерседес, сколько людей его боится. Вот ты. Ты каждый день говоришь — бисмилля ррахман ррахим, а где твое сердце? Ты совершаешь намаз — да, ты научился не пропускать намаз, а думаешь о том, как снова поедешь в Турцию, отвезешь еще денег. Купишь там что-нибудь, еще один дом. Ты даешь закят, ты даешь его от сердца, или оттого, что Хамцуев не может дать меньше, когда дает Ковраев, дает Хутугов? Закят без сердца не попадает к Аллаху. И газават без сердца — не газават.
— Да. — после долгой паузы ответил раненый. — Да, нена ваша. Есть такое. Имран построил новый дом. Ему кирпич из Италии привозили. Каждый в отдельную бумажку завернут…