– Как Новый год встретишь, так и проведешь, – бубнил я себе под нос. И, раздумывая над приметой, желал провести весь год хотя бы в Индии под пение мантр, но никак не на седьмом этаже Таханы Мерказит. Абаи было наплевать, его праздник наступал только в начале февраля.
И вот свершилось. Подкатил последний автобус, и из него вылез последний пассажир. Но что это был за пассажир – старый араб в бело-красной куфие и в белом дишдаше, если я правильно запомнил это слово. Это был классический араб, традиционный до мозга костей. Он с трудом выполз из автобуса, и тут загремели салюты. Наступил новый 2002 год. Араб как-то так замер, даже пригнулся, словно попал под обстрел, потом увидел разноцветные фейерверки, заулыбался и шагнул ко мне. Я в этот момент уже стоял в огороженном проходе, вооружившись металлоискателем.
– Happy new year, – громогласно сообщил он, и заключил меня в объятия прежде, чем я успел отступить на безопасное расстояние. Краем глаза я успел заметить, что рука Абаи непроизвольно дернулась к пистолету: инструкции он знал.
За время это краткого объятия я понял, что на арабе нет никакого шахидского пояса или любого другого оружия: он был тощ, чист, и странно пах, вроде сандалом и кипарисом. Поэтому я перевел дыхание и тоже поздравил его с праздником. Кто бы только знал, чего мне это стоило. С одной стороны было приятно сознавать, что все люди братья, но с другой….
– Вот такой и был у меня праздник, – сказал я шару. – Вот такой год и имею теперь. Все здесь, все в хлопотах.
Шар тут же кивнул. Ветер не утихал, хотя дождь стал пореже, и на улице появились люди с зонтиками. Израильтяне такие импрессионисты, любят зонтики самых ярких цветов, которые по размеру ни за что не сравнятся с привычными для нас – японскими. Это целые крыши – бело-красные, красно-синие, ярко-фиолетовые. Даже мужчины прикрываются от дождя зонтиками любых цветов, как видно, предпочитая их унылому черному. Часто ветер выворачивает зонт наизнанку, и тогда его просто бросают, чтобы в ближайшем киоске купить новый. После бури, все улицы усеяны искалеченными зонтами. Их подбирают бомжи или новые репатрианты, одним движением возвращают в нормальное состояние, и экономят, таким образом, десять-двенадцать шекелей, которые истратили бы на покупку. Согласен, сумма невелика, но зато какое удовлетворение.
В какой-то момент я заметил, что людей, идущих от станции, больше, чем идущих туда. Да и все те, кто шел туда, быстро возвращались и снова шли мимо меня уже в обратную сторону. Мне было наплевать на эти перемещения, главное, чтобы никто не попытался подняться к автобусам. Никто и не пытался, наоборот все пролетали мимо так, словно их подпалили сзади. Кому охота торчать под дождем и ветром.
Наконец дождь прекратился, но стало еще холоднее. Я давно заметил, что во время дождя как-то теплее, зато после него – хоть умирай. Никто не торопился меня сменить, хотя обычно дежурство на посту номер один длилось не более трех часов. Желая немного согреться и размять ноги, я начал прогуливаться недалеко от будки. Пересек спуск, дошел до стены автостанции, потом повернул обратно. «Мороз воевода дозором, обходит владенья свои». Прошел немного вверх, потом вниз. И уже собирался вернуться на свое место и покурить, как увидел человека, направляющегося прямо ко мне. Скорее всего, я ему был не нужен, он пытался добраться до автобусов, но случилось так, что мы пошли навстречу друг другу. Еще издали я закричал на иврите
– Здесь нет входа, иди на Тахану.
Он не ответил, но делал какие-то знаки руками и продолжал идти. Я ускорил шаги, все также крича, что входа нет. Бесполезно. Человек деловито взбирался наверх. Я схватился за рацию и вспомнил, что она не работает, а это означало, что ситуацию придется разруливать самому. Никому не позволено заходить на автостанцию отсюда. Когда между нами оставалось метров десять, человек остановился. Но я продолжал идти:
– Нельзя! – кричал я ему. – Закрыто! Поворачивай!
Похоже, он был пьян, потому что стоял как-то странно и покачивался. Я услышал, как он бубнит, растягивая слова, словно испорченный магнитофон:
– Мне надо… на автобус.
– Нельзя на автобус, вход оттуда, – я махнул рукой в сторону здания, – там много входов. Оттуда. Сюда нельзя!
Мой иврит был настолько небогат, что как бы я ни хотел сказать больше, но не мог. Хотя с наслаждением перешел бы сейчас на русский мат.
Человек топтался на месте и неуверенным движением ощупывал живот. Я уже мог рассмотреть его лицо и странный, словно слепой взгляд. Создавалось впечатление, что он никак не может сфокусировать глаза в одной точке. «Наркоман», – мелькнуло в голове, – «поэтому его и не пустили там, на входе». Я собрался поступить с ним точно так же, как и с остальными его собратьями: вытолкнуть на тротуар и послать подальше. И уже даже протянул руку, но он увернулся. Полы его куртки разошлись, открывая то, что за ними пряталось. Еще толком не осознавая, что явилось моему взору, я застыл, как жена Лота в один из критических моментов ее жизни. На пузе человека красовался широкий пояс, весь увитый проводами, и он точно не был стимулятором сердечной мышцы из больницы Ихилов. Хотя я никогда не видел ничего подобного, но ежесекундно, сознательно или бессознательно думал о нем, об этом самом поясе, думал об этих проводах, поэтому и сразу понял. Сейчас, когда все это уже в прошлом, я описываю этот момент достаточно иронично. Хотелось бы написать, что, подобно Иоанну Грозному, я мысленно воскликнул: «Вот знамение моей смерти, вот оно!» И добавить, что в этот момент вся моя жизнь пронеслась перед глазами. Да, так писать принято, но это всего лишь художественный прием. На деле же я просто замер, не рискуя потянуться к пистолету, чтобы не спровоцировать товарища шахида на его бессмертный подвиг. Как просто было все в инструкциях. Но в этот момент я был согласен выучить хоть тысячу дурацких инструкций, лишь бы оказаться подальше от этого места. Я не мог убежать, не мог сообщить никому и самое главное, не мог стрелять: не потому, что это было запрещено, а потому, что просто не успел бы выхватить пистолет из кобуры. Зато, конечно, мог бы подойти и обнять его. Но делать этого не хотел. Потому, что не чертов герой. Лишь волна ненависти и возмущения захлестнула меня. Мутный поток злости, накопленной за день, начал свободно изливаться в мой мозг. В мозг интеллигентного и творческого человека. Человека, который в своей жизни никого не убил, и, в общем-то, убивать не собирался. Как могло получиться, что я оказался один на один с этим чудовищем? Кто позволил лишить меня даже рации? И почему я должен отдавать ни за что свою жизнь, даже если она и стоит всего семнадцать шекелей в час? И тогда я сделал единственное, что мог себе позволить, замахнулся на него бесполезной, немой рацией и заорал: