– Можно, – отвечаю я. – Можно написать картину или стихи. Можно вспомнить то, что уже написано кем-то другим.
– Вот-вот. Все это нерационально. Так... поэзия... «Можно и вспомнить, – ответил он, – только зачем?» Что я мог ответить? Я замолчал и предоставил ему браниться. Что он и сделал с наслаждением.
И вот я сижу здесь перед вами и анализирую печаль, как понятие абстрактное. Да, я одинок, но не в общепринятом смысле. Когда я закрываю глаза, то вижу иные места – японские домики с бумажными окнами, цветущие хризантемы... И это мой дом. Или старинные улицы европейского города – и это мой дом. И тогда возникает печаль, как воспоминание о непрожитом. Я спорю с Кондильяком или Гегелем или слушаю стихи Серебряного века в исполнении авторов. Открываю глаза – и возникает печаль, потому что не с кем поделиться этим счастьем. Это мое убежище, но это моя тюрьма. Одиночная камера с круглым окном, в которое видны прошлое, будущее, связь вещей и смысл существования. И вновь приходит печаль. И некому ее разделить со мной. А в ваших глазах тот же голод, и я могу точно сказать, что он никогда не будет утолен. «Печаль многосложна».
– «И многострадальность человеческая необъятна».
– Ой! – восклицает он. – Выпьем за автора этих слов, показавшего миру все грани печали.
– За автора, – эхом отзываюсь я и обнаруживаю перед собой невесть откуда взявшееся пиво. (Может, это официант перепутал заказ?)
Раздается грохот и шум – бармену удалось наладить систему и он празднует это какой-то особенно громкой музыкой, что вызывает одобрение посетителей. Я хочу вновь вернуться к прерванному разговору, но мой незнакомец исчез. И я замечаю, что та объективная реальность, за которую я пытаюсь ухватиться, дрожит и расплывается и образует дыры, сквозь которые видно иное.
«Помилуйте, разве такой мир вас окружает?» Я не желаю другого мира. И теперь мне очень хочется верить, что со мной говорил сам автор этих слов: «Печаль многосложна».