— Послушайте, профессор… — Константину по-прежнему было неловко, по при чем здесь он? — В конце концов, тысячи людей оказались в куда более трудных условиях, да хоть я сам — воевал, трижды ранен, из них дваяоды — тяжело. Ведь не обвинять после этого весь мир?
— Разве кто-то обвиняет? Тем более, весь мир? Напротив, я очень благодарен тому, что могу пусть ненадолго освободиться от худых кастрюль. Пусть поймут, каково без меня, больше ценить станут.
А профессор, однако, полграфина выпил. Тогда понятно. Трезвый пьяного понять не может. А наоборот — запросто. Все становиться простым и доступным.
— Вам потребуется оборудование? — Константин решил вести себя, будто ничего не происходит. Просто встретились коллеги, долго не виделись, бывает, и обсуждают предстоящую работу.
— Масса. Огромная масса всевозможных и большей частью ненужных вещей. К сожалению, разбрасываться временем не приходится, и потому обойдемся тем, что есть. Вы жидкий гелий сможете достать?
— Жидкий гелий? Наверное… — Он начал вспоминать, где можно разжиться такой странной материей. Разве у Леонидова? Он из природного газа этот гелий на дирижабли извлекает. — Гелий мы добудем и аппарат для сжижения тоже.
— Аппарат… Я в этих аппаратах понимаю столько же, сколько и в апельсинах. Ничего, освоимся, научились же кушать плоды мудрого руководства.
По счастью, вернулся принц. Они допили вино, не отвлекаясь на никчемные разговоры, и Лейба откланялся — устал с дороги.
— Как он тебе? — Петр Алексеевич, похоже, волновался, но вряд ли отношением Константина к Лейбе. Скорее, он просто пытался отвлечься. От чего? Неприятности или просто вечные хлопоты делового человека, миллионщика?
— Не знаю. Злой, обиженный.
— Не удивительно. Радоваться причин было немного.
— Я так и не понял, чем он будет заниматься. Что-то со светом?
— Надеюсь, получится. Профессор Канович предлагает совершенно новый подход.
— Он называет это лампой Аладдина.
— Лампа Аладдина? Да уж, не в бровь, а в глаз. Только джинн вряд ли захочет оставаться рабом лампы. Ты извини, но я жду звонка из Лондона. У тебя там интересов нет? Если есть, советую срочно все ликвидировать. Я отдал распоряжение — продавать, все продать до конца дня.
— Что-то серьезное?
— Серьезно уже давно. Сейчасболее чем серьезное. Так тебя связать с биржей?
— Нет, все мое храню в России. И в Швейцарии.
Принц вернулся к телефону. Мог бы и сюда приказать принести аппарат. Нервничает.
Насколько Константин знал, особых интересов в Англии не было и у принца. Южный и китайские рынки были куда заманчивее европейского, не говоря уж об Америке, капитал приносил тридцать процентов прибыли, и каждый империал стремился. туда, стремился неистово, неудержимо. Катятся кругленькие золотые империальчики, катятся, как колобки. Нет, принца беспокоит что-то другое.
Стало досадно, что и на отдыхе думается об одном — о барыше. Неужели ученый Фадеев кончился, остался коммерсант? И потому так раздражает Канович, способный и в мастерской лудильщика оставаться Безумным Лейбой, физиком Божьей милостью? А хотя бы и так, что с того? Не век же полю родить, можно и под паром постоять. А уж потом… Да, открытие, ждите, милостивые государи! Потом и помереть можно будет, вот. Поэтому, если не судьба, то не судьба, и нечего печалиться.
Константин кокетничал, зная, что кое-что еще сделает, мало того — уже делает. Просто его дела приземленнее, обыденнее. Последнее время лаборатория разрабатывала дешевый и качественный процесс цветной печати. Не всю жизнь войной жить, надо позаботиться и о мире. Семейные альбомы, синема, художественная съемка. В каждом доме можно будет иметь окно в мир. Разве плохо?
Ему было скучно, вот в чем дело! Хотелось вернуться в лабораторию. Синдром уставшей кошки — когда она и лежа, бессильная, все перебирает лапами, стремясь куда-то бежать. Не умеет он отдыхать — со вкусом, наслаждаясь жизнью, молодостью, богатством, наконец. Нет, едет на курорты — в Ялту, или на новые земли, Константинополь, где не совестно будет приволокнуться за дамочками, покутить, в общем, делать все, что положено человеку его положения.
Он сидел в одиночестве на террасе, потягивая портвейн, где-то вдали, на подъезде к станции, дал гудок паровоз, верстах в пяти, не ближе, но в тишине звук казался удивительно ясным, современные сирены, манящие уютом пульмановских вагонов, магнетизирующие мельканием жизни за окнами, жизни, которой безразлично ваше существование, но стоит сойти… обещающие невесть что в другом месте, там, где вас пока нет.