Печурка чистилась легко. Папка сам сложил ее, своими руками. В доме-то печник клал, а папка присматривался, и уж в бане расстарался. Получилась печка не банная, зато непохожая, ни у кого такой не было.
Золу она снесла на огород, расти лучше фасоль станет, по весне фасоль посадим (или посеем? Она путалась, твердо знала, что сажают картошку, а сеют пшеницу, а вот насчет остального уверенности не было), приготовила растопку. Снежинка тем временем ходила поблизости, разгребала землю в поисках зернышка или червячка, искоса поглядывала на Аню, не сыпанет ли чего, да некогда было с ней заниматься. Ты ищи, ищи. Начало смеркаться. Мамка обещала до сумерек обернуться, и Мишка уже с полчаса как ныл, канючил, звал ее, мамку. Аня дала нарочно для такого случая сбереженный оскол сахарной головы, крохотный, правда, и брат спрятал его за щеку, согласясь малость потерпеть. Ей и самой не по себе было. Долго что-то мамка нейдет. Наконец, послышалось урчание мотора. Она привстала на цыпочки, выглядывая из-за плетня, выбегать на дорогу мамка не велела, мало ли кто ехать мог, хотя ездил мимо один Никифор, кому еще ездить, он и мамку на базар захватил, и назад привезти должен был, хороший дядя этот Никифор (сахарный оскол тоже от него, раньше чем папка вернется, своего сахара в доме не будет) — наконец-то! Старый Сивка, как звал дядя Никифор свой паровик, с горящим наверху фонарем выкатывался из-за рощицы.
— Мамка, мамка едет!.
Мишка подбежал и завозился внизу, пристраиваясь к щели, пытаясь разглядеть хоть чего-нибудь. Старый Сивка остановился прямо напротив дома. Мамка вышла, дядя Никифор что-то сказал ей вдогонку, но она даже не повернулась. Корзины пустые, значит, расторговалась. Хороший день.
Мишка сразу сахарок разгрыз, и проглотил спешно, и за мамкину юбку хвататься стал. Та отмахнулась:
— Отцепись. Забери его, Аня.
Брат сразу надул губы, вот-вот заревет.
— Растопи сама. Сможешь? — и, не дожидаясь ответа, прошла в дом. Раньше, еще вчера, да что вчера, пять минут назад ее бы окрылило, а сейчас Аня лишь вздохнула. Последнее время мамка с базара грустной приходит, грустной и злой. Хотя выручает хорошо, сама говорит. И дядя Никифор за подвоз денег с мамки больше не берет, а до базара пятнадцать верст будет, неблизко.
Ойа позвала Мишку с собой. Пусть учится, пригодится. Тот сел на корточки рядом, еще не отошедший от обиды, но всхлипы становились реже и реже… Она заставила его палочки разламывать, больше для того, чтобы занять. Хотела даже позволить серники зажечь, но передумала — мал еще. Дело важное, серьезное.
В полутьме огонек совсем другой, чем на свету. И растет скорее, и жарче, и веселей. Трещит, постреливает.
— Давай папку звать, — предложила она.
— Как? — Мишка оглянулся, словно надеялся увидать его, папку. Ведь забудет его и сейчас едва помнит, хотя уверяет — помнит.
— Мы покличем вот сюда, в печь, а дым из трубы разлетится, ветром его до папки отнесет, он и услышит нас.
Жар начинал припекать, но они старались поближе к огню подобраться, громче выйдет.
— Папка! Папка, домой иди!
Мишка решил, что по фамилии точнее выйдет:
— Папка Евтюхов! Папка Евтюхов! — и вдруг заплакал отчаянно, навзрыд. Аня захотела утешить его, да какое, и сама, как дите, слез не удержала. Чего плакать-то?
— Горе мне с вами! — Мамка стояла на порожке, уже переодетая. — Ревы несчастные… — А у самой тоже слезы. — Дыму напустили…
Мужики мели пустырь, размахивая метлами на длинных деревянных ручках, со свистом рассекая воздух, пыльный, тяжелый. Словно косили траву заливных лугов. И шли, как косари, уступом.
Всякий сор — конфектные обертки, бумажки, листья взлетали и долго-долго кружили прежде, чем упасть.
— Поберегись, барин. Замараешься.
— Позвольте полюбопытствовать, — Лернер отмахнулся от назойливой соломки, норовившей залететь за галстук, — здесь ярмарка будет или что?
— Не знаем. Мести велено, и метем. Эй, ребята, коня барину, поживее!
Откуда-то сбоку привели иноходца в роскошной богатой сбруе, что иноходец — Лернер знал наверное.
— Садись, садись, барин. Чище будет наверху, вот увидишь, чище.
Он вскочил в седло, ловко, хотя сроду не ездил верхом. Действительно, стало чище, яснее: мужики мели паркет. Паркетины, светлые и темные, чередовались так, что выходили большие, трехсаженные квадраты. Шахматы. Шахматная доска.
— Прикажешь партию? — Старшина хитро прищурился. — Конь ходит глаголем, буквой «гэ». Влево и вправо, вперед и назад, прыгая через своих и чужих.