— Кто там? — повторил он тише.
Еще шажок. Сосны, тысячи сосен, хилых, балтийских, росли внаклон вдоль дороги, и где-то средь них, едва таясь, шли — за ним. Вабилов пожалел, что не остался в клинике, в тепле, в надежде.
Он постоял нерешительно. Не поздно вернуться? Нет, город недалеко. Бояться ночных шорохов — смешно.
Какая-нибудь лесная зверушка. Или собака бродячая. Да, скорее собака.
Вдали показались огни. Наконец-то такси. Фары ослепили его, Вабилов отошел к обочине, замахал руками, но автомобиль пронесся мимо, обдав горелым бензином. Он растеряно смотрел вслед, красные огоньки, удаляясь, превращались в искорки костра, гонимые ветром прочь. Наверное, другой таксомотор, не его.
Глазам постепенно возвращалась зоркость, вновь проступили деревья, черные на белесом от городских огней небе.
Он миновал еще один фонарь. Семьдесят шагов от столба до столба, усталых, неуверенных шагов. Как глупо, как нелепо он выглядит — во фрачной паре с непокрытой головой, бредущий по шоссе, поминутно озирающийся на каждый шорох, полный восставших, проснувшихся детских страхов, страхов неразумных, глухих, темных, темных, как окружающая тьма, и живущих только в ней.
Он попытался иронизировать — вот-де Нобелевский лауреат трусит бабкиных сказок, но помогало слабо; светлые пятна под фонарями были островками здравого смысла, и тем тяжелее давались переходы во тьме. Треск и шум из леса стал непрерывным, таиться перестали. В очередной раз он вгляделся во мрак, пытаясь рассмотреть, кто же это шпионит за ним. Два вишневых огонька были ему ответом.
Он замер, застыл, мгновенно почувствовав, как холодна ночь; силясь улыбнуться, сказал хрипло (для себя? для кого?):
— Собачка. Хорошая собачка.
Огоньки мигнули — высоко, слишком высоко для любой собаки. Олень, конечно, олень. Эстонцы любят природу, животных; белки, олешки почти ручные. Вспомнив Тыниссона, он вспомнил день — светлый, людный. Олень.
Город был рядом, совсем рядом. Фонари стали частыми, полоса света — почти сплошной. Он даже узнал место, парк Кадриорг, где-то близко жилье, люди, рестораны, слышалась музыка, похоже, варьете, удачно вышло, что он во фраке, можно будет до утра посидеть, а там — на паром, хорошо, что при нем деньги, — он глушил страх, представляя себе мелочи — как перенесет качку, как быть в ресторане — в общем зале или взять отдельный кабинет; шум за спиной возрос, и Вабилов оглянулся в последний раз, последний, о, Господи, значит, за ним не следили, его — гнали, а он думал — собака, олень, но ведь такого не может быть, не может, не бывает, неужели кто-то создал и это?..
— Сейчас полегчает — Сестра выпустила из шприца пузырек воздуха и быстрым движением вонзила иглу под кожу. Евтюхов поморщился. Устал он. Ему бы тишины, покоя, отлежаться. Все эти уколы — зря. Докторам почему-то кажется, что без уколов нельзя. Вовсе ему и не плохо, просто какое-то ощущение грязного в животе и у поясницы. Словно крысиное гнездо там.
— Видишь, уже лучше. Поспи. — Она прижала к месту укола ватку с эфиром. От запаха голова кружилась, казалось, он все еще едет — на паровичке, мерно убаюкиваемый пружинными растяжками, на поезде, в санитар ном вагоне; другие раненые и стонали, и матерились, он среди них стал чувствовать неловкость за то, что без боли живет, потом, на вокзале, когда выносили его на носилках, кто-то в спину прокричал гада и сволочь, за то, должно быть, что первым выбрали; а когда обступили его газетчики, затрещала камера, для синемы снимали, он подрастерялся, ну, как разоблачать начнут, притворой объявят, но вышло совсем напротив, его называли героем, хвалили за воинский дух и желали поскорее вернуться в строй, он, не будь дурак, только и твердил о том — в строй, в строй вернуться надо. Не убудет, а начальству приятно. И повезли его в госпиталь прежде всех, и уложили на лучшее место.
— Что больной? — голос нового доктора усталый, тяжелый, трудно им всем.
— Уснул.
С чего это они решили, что уснул? Евтюхов хотел возразить, вдруг важно для медицины, но не смог. И глаза не открывались.
— Готовить к операции? — медицинская сестра тоже уставшая.
— Нет. Не будем мучить. Пуля проросла, шансов нет. Лишь ускорим смерть. Он как, жалуется на боли?
— Нет.
— Из крестьян. Среди них терпеливых много. И первую помощь оказали неплохо. Даже совсем неплохо. Нужно будет похлопотать, чтобы к нам перевели.
Они начали обсуждать какие-то свои дела, и Евтюхов потерял нить разговора. Да и о чем до этого говорили, понималось смутно. Какой-то тяжелый у них больной, похоже. Не повезло бедолаге. Бывают такие, что ни делают — не везет. Ханжи достанут — так старшина накроет. В отпуск домой поедут— так жена с прибытком. Вон, в соседней роте с Сидоркиным случилось. Он контуженый, взял да забил бабу до смерти. Теперь в штрафнике воюет, вину искупает. Нет, раз уж случилось такое, ну, брось ее, слова никто не скажет, много их, баб, нынче, хватит на фронтовика. Думалось об этом отстраненно, холодно, уверенность была — с ним такого не будет. Матрена его ждет. Когда бумага пришла — убивалась. Хотела, чтобы откупился он. Можно быЛЬ откупиться, волостные брали, но когда писарь цепу назвал — ясно стало, не для него. За год работы едва-едва выручил он столько. Отдать — а самим Христовым именем кормиться? Это раньше подавали, говорят. В стародавние времена. Нынче с голытьбой разговор короткий — на чугунку, прокладывать пути. А оттуда в армию мигом. За что ж платить? Писарям раздолье, конечно. Лопаются с жиру. Все, кто в комиссиях по призыву, в раздолье живут.