И судят их, и вешают, случается — а новые еще отчаяннее рвут.
— Ты проследи, чтобы со склада все добрали. Со дня на день поток пойдет.
— Наступление?
— По всему видно, да. Приказано — команду выздоравливающих оставить, в помощь, остальных — в тыл.
В тыл — это куда же? Разве Кишинев — не тыл? Ефрейтор краем глаза видел город из санитарной повозки. Окна разве бумажными крестами перечеркнуты, а так — благодать. Штефан Челмар с крестом благословляет на ратный подвиг. Рисунок этот он несколько раз встречал во фронтовой листовке и потому памятник узнал сразу.
— Может быть, уже завтра мы будем заполнены так, что прошлое, майское, наступление покажется пустяком.
— Не хотелось бы.
— Еще бы. Хорошо, сегодня есть возможность держать этого раненого отдельно. Когда наркотики окажутся бессильными, боль будет нестерпимой. Подлое оружие.
«Что вы знаете об оружии, — подумал Евтюхов. — Подлое! А штыком брюхо наискось? Или — термитная пурга? Много лучше, да?»
Крысы внутри зашебуршали, но тут же притихли. Бульки боятся. Мужик один по деревням ходил, крыс изводил. Собачка у него смешная такая, чуть больше кошки, белая и голая, что чухренок, глазки маленькие, хвостик. Булька, порода такая, объяснял. Крысы в том году расплодились — старики вздыхали, не к добру, говорили. А год удался хлебный, цена упала, продавать сразу — убыток. Ссыпали по амбарам, на радость серым шкуркам. Он крыс брезговал, конечно, но не боялся, четырнадцать ему было. Но в тот год остервенели они, от сытости, от чего еще, но то и дело кидались на людей, кусали, а после укуса заражение, двум мужикам в волости руку отняли доктора, иначе — смерть. Кошки крыс боялись, а которые не боялись — пропали сразу. Так булька порядок навела. В амбаре у самого зажиточного хозяина (Колычева? Да, Колычева…) за ночь четыре дюжины растерзала. Народ приходил, смотрел, в затылке чесал, собачка — нарасхват была. Пока не сдохла. Не крысы, зависть сгубила, отравили ее. Народ у нас завистливый, лучше с крысами жить будет, чем видеть довольство другого. Мужик, хозяин собачки, убивался — словно баба. А зачем благополучие свое выставлял — полушубок справил, сапоги? Вот, кому нанять его не по карману было, и отомстил.
Словно поняв, что бульки нет, крысы завозились сильнее, одна даже куснула — пробно, готовая тут же отпрыгнуть. Он не удержался, вздрогнул.
— Он стонет, — сказала сестра милосердия. О ком, интересно?
— Я бы пошел на операцию. Пусть шанс мнимый, но сидеть так, сложа руки… Дело не в шансе. Нужен мученик. Шумиху подняли зря, думаешь? Уже предупредили из отдела пропаганды — не трогать, чтобы до завтра дожил. Утром его покажут газетчикам, тем самым, которые его встречали. Продемонстрируют, какие негодяи коминтерновцы, применили варварское оружие. Вчера — мужественный герой, а нынче…
И наша армия просто обязана будет ответить тем же. За муки героя отплатить. Ты только не болтай, — спохватился доктор.
— Ты не болтай, — ответила женщина.
Надо же. Интересная синема. Кстати, забыл спросить, когда тут показывают картины, по каким дням?
Завтра спрошу, что там.
Но вскоре все мысли о синеме ушли: крысы озоровали не на шутку. Евтюхов и забыл, что крыс придумал, теперь он действительно ощущал их — острые коготки, жадные зубы, едкий запах. Прогнать их, прогнать. Стукнуть кулаком или ногой раздавить, иначе совсем осмелеют.
— Делать новую инъекцию?
— Сколько прошло?
— Полчаса. Тридцать четыре минуты.
— Подождем. Хотя бы час, лучше — два. Иначе — передозировка, умрет на игле.
Он вовсю молотил руками, прогоняя тварей, и все удивлялся — почему не помогут, не унесут в другое место, раз уж извести эту мерзость не могут. Потом дошло — они же внутри, крысы, их не видно. Надо сказать, пусть соперируют, солдат же не железный терпеть такое.