Стоял холодный ясный день. Свет падал на лицо Окленда, и он по-прежнему казался очень юным. Джейн уже исполнилось сорок, и трудно было поверить, что этот юбилей придет и к Окленду. Порой Джейн казалось, что разница в их возрасте становится все ощутимее. Почему седина прибила ее волосы, а не его? На лице Окленда сказывались следы прошлого: она видела отметины, оставленные болезнью, воспоминаниями о войне – трудный путь к их браку, два потерянных ребенка, растущие трудности с финансами и работой.
Тем не менее эти следы прошлого проявлялись на лице ее мужа, лишь когда он уставал или падал духом. В другие времена, когда Окленд отдавался новым проектам, таким, как обихаживание угодий, планы строительства нового сиротского приюта, они почти не были видны. Он действовал с прежней стремительностью и неудержимостью, он говорил с прежним яростным напором. Он производил впечатление юноши, и Джейн, которая была на переломе бытия, чувствовала себя рядом с ним мучительно тяжело. Порой ей приходила на ум мысль: он молодой человек, прикованный к стареющей жене.
Это наполняло ее острой горечью. Откинувшись на подушки, она прикрыла глаза. Она старалась сдержать слезы. Она ненавидела и презирала их, считая их чуждыми химическими выделениями, которые появляются в самый неподходящий момент, реакцией тела, над которой она была не властна. Не помогали даже слова врача, сказавшего, что такая реакция вполне предсказуема, учитывая ее годы и тяжелые роды.
– Дорогая. – Окленд увидел ее слезы. Он вернулся к постели и взял ее руки в свои. – Не плачь, моя милая. Прости, что я так говорил с тобой. Послушай… если это для тебя так важно, я сделаю, как ты хочешь. Я скорее нанесу урон чувствам Констанцы, чем тебе. Черт с ней, с Констанцей! Слушай, я позвоню ей в Лондон. Сегодня вечером я до нее доберусь. Я дам ей отставку. Я скажу, чтобы она не приезжала. Винни приедет; давай, пусть Винни будет крестной матерью.
– Нет, Окленд. Пусть все останется, как есть. – Джейн села. Она вытерла слезы. Лицо у нее оставалось грустным. – Забудь, что я говорила. В любом случае ты прав. Я была глупа и жестока. Я чувствую, что старею, думаю, в этом все дело. Старею и глупею. Мне очень стыдно. Иди… ты опоздаешь на прогулку.
– Стареешь? Ты совсем так не выглядишь! – Окленд с легкой укоризной посмотрел на нее.
– Ох, Окленд, не ври. У меня есть глаза, и я пользуюсь зеркалом.
– Выглядишь ты прекрасно. У тебя густые блестящие волосы. Кожа у тебя мягкая и нежная. Глаза у тебя так и сияют. Я хочу поцеловать их, потому что люблю их, и ненавижу, когда ты плачешь. Ну, теперь ты веришь? Ты почти такая же красавица, как твоя дочь.
Джейн улыбнулась:
– Окленд, она вовсе не красавица. И оба мы это знаем. Я люблю ее всем сердцем, но факт остается…
– Это уже лучше. Так какой факт остается?
– Что у нее почти нет волосиков. Факт, что она лысенькая. А так же с красным личиком, особенно когда плачет. И еще она худенькая. Признай это, Окленд. Дочка у нас тощенькая.
– Ничего подобного признавать не собираюсь. – Окленд встал. Подойдя к колыбельке, он заглянул в нее. – Она больше не плачет. И вовсе не красное у нее личико. Ушки у нее, словно крохотные раковинки. И у нее ногти на пальчиках. Она может ухватиться за мой палец – чего я ее не заставлю сделать, ибо она может проснуться и поднять рев. И еще… – Он нагнулся.
– Что еще?
– У нее вроде веснушки. На носике. Как у тебя. И рыжеватые волосики.
Он вернулся к постели и взял Джейн за руку.
– Обещай мне, что не станешь плакать.
– Не могу. Я сентиментальна. Я обязательно буду плакать на крестинах.
– Хорошо. Там тебе будет позволено уронить несколько слезинок. Но только несколько. И больше ни одной вплоть до…
– Вплоть до чего?
– Предполагаю, что до ее свадьбы. Там, кажется, и плачут матери – на свадьбе дочери?
– Это будет не раньше чем через двадцать лет… а может, и позже.
– Это верно.
– Столь долгое время без слез…
– Двадцать лет? Двадцать лет – всего ничего. Подумай о том времени, которое имеется в нашем распоряжении. Тридцать лет. Сорок. Дай мне руку.
Окленд поцеловал ее в раскрытую ладонь. И сомкнул ее пальцы над местом поцелуя. Он поднял глаза.
– Ты знаешь, о чем я думал, когда она родилась?
– Нет, Окленд.
– Я думал… – Он помолчал. – Я думал обо всем, чего я не успел сделать, что у меня не получилось, обо всем, чего ждала от меня семья. Я думал о своей матери и как я разочаровал ее…
– Окленд, ты никогда ее не разочаровывал…
– О, и еще как. Но все это не важно – разве ты не видишь? Все это несущественно. Какие бы неудачи ни были у меня в прошлом, я сделал две толковые вещи. Я женился на тебе, и мы создали ее. – Он показал на колыбельку. – Вроде не так уж много. Дети есть и у других. Но для меня это огромное достижение. Я создал нечто… что будет длиться. Понимаешь, я предпочитаю иметь ее рядом, чем выстроить город, написать картину, править королевством. Да, я отдам любую из поэм Векстона – как бы ни были они хороши, они сравниться с ней не могут. Для нас. Что меня более чем устраивает, потому что я не хочу ни писать, ни править, ни потрясать мир великими свершениями – отныне не хочу. – Его рука сжала пальцы Джейн. – Надеюсь, ты не против. Да? Может, я ошибаюсь. Может, ты предпочитаешь мужа с большими амбициями?
– Никакого иного мужа я не могу себе и представить. И никогда не могла. Ты это знаешь.
Джейн сжала его руку. Окленд, увидев давно знакомое выражение ее лица, полное силы и настойчивости, которыми, как ему порой казалось, сам он больше не обладал, склонил голову. Он опустил ее Джейн на грудь. Джейн стала гладить его волосы. Угли в камине догорали. Окленд подумал: я обрел мир.
Спустя какое-то время он выпрямился и поцеловал жену.
– Наверное, мне лучше идти. Фредди и Стини уже заждались. Мы отправимся на долгую прогулку – на самый верх поля Галлея. Пообещай мне, что ты попытаешься заснуть. Попросить Дженну, чтобы она зашла и посидела рядом с тобой?
– Да. Я люблю, когда она здесь. Она вяжет. И я слушаю, как пощелкивают ее спицы.
– Ты и она… вы очень близки. – Окленд удивленно посмотрел на Джейн.
– Она мой друг, Окленд. Я это чувствую. Я рада, что теперь она здесь. Мне было очень тяжело, когда она была вынуждена жить в том коттедже.
– Ну что ж… может, ты и права. – Он помолчал. – Значит, по пути я попрошу ее.
– Спасибо. Ох, меня клонит в сон. Смотри – у меня глаза закрываются.
– Я люблю тебя. – Окленд еще раз поцеловал жену. – Я люблю тебя, – повторил он, – и ненавижу, когда мы ссоримся.
Из трех братьев Окленд ходил быстрее всех. Несколько опередив их, когда они миновали лес и прошли мостик, он оставил их далеко за собой, когда они достигли подножия возвышенности. Он шел впереди; разрыв между ними все увеличивался. Стини торопился за ним, умоляюще глядя в спину брата; Фредди, который к тому времени погрузнел, замыкал шествие. Он тяжело дышал.
На Стини было нелепое мешковатое пальто, два шелковых кашне и перчатки свиной кожи, очень смахивающие на те, что так не понравились в свое время Мальчику. Он только что прилетел из Парижа, где в очередной раз поссорился с Конрадом Виккерсом. Он изливался в многословных жалобах сначала на характер Виккерса, а затем стал рассказывать о ссоре.
Фредди пытался определить, как лучше описать походку Стини – он семенит или скользит? Похоже, что и то, и то. Фредди нахмурился, увидев желтые перчатки, – он не оправдывал их почти так же, как и Мальчик. Тем не менее критическое отношение к брату носило у него мягкий и сдержанный характер. Фредди нравились семейные сборища; он с удовольствием приезжал в Винтеркомб при первой же возможности.
Добравшись до самого верха, Окленд остановился. Он подождал, пока братья добрались до него. Он выглядит, подумал Фредди, и счастливым, и беззаботным, куда лучше, чем за все предыдущие годы. Лицо его было покрыто загаром от работы на свежем воздухе; шагал он размашисто и уверенно. Полный воодушевления, он приступил к обсуждению проблемы коров.