Мне было тогда двадцать пять лет. Я еще не была влюблена в мужчину, стоящего рядом со мной, но чувствовала в тот день, что, возможно, любовь придет ко мне. Я не хотела смотреть ни на фотографа, ни на этого мужчину, ни даже на саму себя. Молча, без комментариев, положив снимок, я повернулась к Виккерсу.
– Конрад, – в упор спросила я, – где Констанца?
Он стал увиливать от ответа. Он дергался и извивался. Тем не менее сделал, как обещал, несколько телефонных звонков, но – к моему искреннему удивлению – не получил ответа, все они оказались впустую. Похоже, никто не имел представления, где находится Констанца, что само по себе было достаточно странно – но еще не давало оснований для тревоги. Констанца, предположил он, могла неожиданно сорваться с места, она всегда так делала – она ведь всегда была непредсказуемой, не так ли?
– Боюсь, ничем не смогу тебе помочь. Видишь ли, в течение почти года она практически не попадалась мне на глаза. – Он помолчал, оценивающе глядя на меня. – Понимаешь, она стала вести себя как-то странно, превратилась едва ли не в затворницу. Она больше не устраивала приемов – вот уже несколько лет. И если ты приглашал ее… ну, словом, ты никогда не был уверен, придет ли она.
– Затворницей? Констанца? – Что-что, а подобное определение к ней никак не подходило.
– Может, это не совсем точное слово. Не в полной мере затворницей. Но все это было странно – решительно странно. Словно она что-то замышляет, сказал бы я, такое было впечатление, когда я видел ее последний раз. У нее всегда был такой уклончивый, замкнутый вид – помнишь? Я сказал ей: «Конни, я все вижу по твоему лицу. С тобой что-то происходит. Что-то плохое».
– И что она ответила?
– Она сказала, что я ошибаюсь – сразу же и без запинки. Она засмеялась. Я, конечно, ей не поверил. Так и сказал. Я чувствовал, что тут замешан какой-то мужчина, и спросил, кто он такой. Она, естественно, не ответила. Она просто сидела с улыбкой сфинкса, пока я прыгал вокруг нее, ломая себе голову в догадках.
– И никаких намеков? Это не похоже на Констанцу.
– Ни одного. Она сказала, что все станет ясно в самом конце – и когда это случится, я буду искренне удивлен. Вот и все. – Виккерс помолчал, глянув на часы. – Боже небесный! Неужели прошло столько времени? Боюсь, что через минуту мне придется бежать…
– Конрад…
– Да, до'огая?
– Не избегает ли меня Констанца? Не в этом ли дело?
– Избегает тебя? – Он бросил на меня взгляд – растерянный взгляд, в котором были и обида, и удивление. – Чего ради? Ясно, вы поссорились, ну это всем известно. И должен сказать, я в самом деле слышал кое-какие волнующие слухи – в них муссировалось имя какого-то мужчины, ты знаешь, как это бывает… – Он одарил меня широкой улыбкой. – Но Констанца никогда не обсуждала эту тему и всегда очень тепло о тебе отзывалась. Ей нравились твои последние работы. Та красная гостиная, что ты сделала для Молли Дорсет, – она просто обожала ее.
В своих стараниях убедить меня он допустил оплошность. Я сразу же по его глазам поняла, что он осознал ее.
– Гостиная у Дорсетов? Странно. Я закончила ее четыре месяца назад. Последняя работа, которой я занималась до того, как Стини заболел. А мне показалось, вы сказали, что не видели Констанцу почти год?
Виккерс театральным жестом хлопнул себя по лбу:
– Господи, ну я и идиот! Значит, речь шла не о Дорсетах. Должно быть, совсем о другом доме. Годы, понимаешь ли, до'огая. Наступает размягчение мозгов. Я вечно все путаю – имена, даты, места: просто какой-то бич! А теперь не обижайся, но я должен расстаться с тобой. Через полчаса мне нужно быть в Виллидже – просто встреча старых друзей, но ты же знаешь, что сейчас делается на дорогах. Весь город запружен какой-то ужасной публикой: туристы, понимаешь ли, продавцы машин из Детройта, домохозяйки из Айдахо, каждое такси так и выхватывают из-под носа…
Крепко ухватив меня за локоть, он вывел меня в холл. Здесь уже находился японский мальчик.
– Обожаю тебя в этом синем – он так гармонирует с твоими тициановскими волосами, – доверительно прошептал он, и, поскольку Виккерс часто прибегал к беспардонной лести, чтобы обеспечить себе быстрое исчезновение, я не удивилась, обнаружив через минуту, что уже стою на тротуаре.
Я было повернулась, но Виккерс, который был столь знаменит своим очарованием, не боялся прослыть грубияном. Я увидела взмах руки в белой перчатке. Слуга-японец хихикнул. И дверь баклажанного цвета изящного маленького городского дома захлопнулась у меня перед носом.
Я сочла ситуацию довольно интересной. Как стремительно меня выставили! И теперь я была совершенно уверена, что Виккерс, который хранил верность если не моему дяде Стини, то Констанце, откровенно врал.
Прежде чем отправиться в дом к Конраду Виккерсу, я оставила позади день, полный разочарований и раздражения, большую часть которого я сидела на телефоне. Остаток вечера был точно таким же. Пить шампанское было ошибкой. Ошибкой было обсуждать с Виккерсом те три месяца, что я провела со Стини в Винтеркомбе. Кроме того, ошибкой было даже смотреть на ту фотографию, где я увидела себя такой, которой когда-то была, но никогда больше не буду. Существовали люди, которым я могла позвонить, если бы хотела оказаться в обществе, но такого желания у меня не возникало. Мне хотелось остаться одной. Мне нужно было решить, прикинула я, продолжать поиски или бросить их и возвращаться в Англию.
Я настояла, чтобы одно из окон в моем номере было открыто. Я стояла около него, чувствуя, как теплый городской воздух овевает лицо, я видела перед собой Манхэттен. Час перехода, время между днем и вечером. Я тоже чувствовала себя в таком же неопределенном состоянии, колеблясь, стоит ли принимать решение, и, может быть, именно в силу этого я снова почувствовала прилив упрямства. Я не собираюсь так легко сдаваться. Я знала, что Констанца здесь; ощущение, что она где-то рядом, стало еще сильнее, чем за день до этого. «Иди же, – будто звучал ее голос, – если хочешь меня найти».
Прежде чем отправиться спать, я еще раз позвонила Бетти Марпрудер. Я пыталась трижды дозвониться до нее. Я справилась в ремонтной службе. Попросила узнать, нет ли обрыва на линии, и убедилась, что все в порядке. Я набрала номер в четвертый раз. Ответа по-прежнему не последовало. Я сочла это весьма интересным.
Бетти Марпрудер – «мисс Марпрудер» для всех, кроме Констанцы и меня, ибо мы позволяли себе звать ее Пруди, – была совершенно не похожа на остальных женщин, которых нанимала Констанца. Она не была ни молода, ни привлекательна, и никто из членов ее семьи не украшал собой колонку светской хроники. Констанца, подобно многим декораторам, старалась окружать себя женщинами и мужчинами, чей акцент, внешность и поведение могли бы производить впечатление на ее клиентов. Она поступала так в силу откровенного прагматизма: «украшение витрины», как она называла такой подход. Мисс Марпрудер была наименее подходящей для этого фигурой. Тем не менее эта маленькая некрасивая женщина с ее дешевыми ожерельями, с ее манерностью, с пожилой матерью-инвалидом, с ее вызывающим и застенчивым выражением, оставшимся со времен девочки-подростка, всегда была на подхвате где-то в задних комнатах. С этого «насеста» она управляла домом: контролировала все траты, тиранически наводила порядок, который предпочитала Констанца, наводила страх Божий на поставщиков и никогда – ни при каких обстоятельствах – не выходила к клиентам. Констанца всегда обретала вдохновение вне общества, но только мисс Марпрудер могла терпеть непредсказуемость и капризность Констанцы, беря на себя все заботы по дому.
Как бы в обмен она пользовалась различными благодеяниями. Я не сомневалась, что она по-прежнему гордится ими. Главным из них было осознание своей близости к Констанце. Единственной ей доверялся адрес виллы и номер комнаты в гостинице, ей сообщались подробности возможного бегства. Мисс Марпрудер была счастлива владеть этими тайнами: преклоняя колени в храме Констанцы, она была в то же время его верховной жрицей.