И снова Ромку бросило в жар. Кто угодно со стороны мог подумать — чуть не подрался с девчонкой за друга, но ведь на самом деле — забыл, напрочь забыл! И хотел только… Вспомнив, чего хотел, чуть не захлебнулся жарким стыдом.
С ненавистью посмотрел на девчонку. Стоит, обхватила себя за плечи тонкими руками, смеется. А на плече у края спущенной рубашки наливается темным синяк.
Спустила рубашку еще ниже и побежала за его спину, на бархатный голос, вперед подавая плечо, показывая синяк.
«Жаловаться» — решил Ромка, поворачиваясь медленно, но тут же, по мелькнувшему мимо блеску глаз и зуб, по жаркому шепоту взахлеб, понял ошарашенно — нет, хвастаться!
Стройная женщина в такой же рубашке, протянула руку навстречу девочке, прижала к себе, наклонив голову так, что до земли свесились темные неровные пряди, слушала шепот. Улыбалась и гладила волосы маленькой, кивала.
После чуть отстранила, заботливо натянув спущенное плечико рубашки. Посмотрела на мальчика. Ждала. Ром видел отраженные в глазах луны и чувствовал, как покалывает затылок луна настоящая. Которая везде. Вспомнил, как ходили с мамой в магазин выбирать люстру для гостиной. И множество радуг в хрустальных висюльках. Он задрал голову тогда и смотрел-смотрел, уплывая глазами, не уставая. Мама, дернув за руку, смеясь, увела туда, где автомобили, прохожие и зеленые пыльные листья деревьев вдоль тротуара.
Странный свет не отсюда. Везде. Он тогда все хотел сам пойти в тот магазин — смотреть снова. Но откладывал. Верно, боялся, что некому будет увести.
Прокашлялся. Нахмурившись, сказал:
— Где Петр?
Женщина снова улыбнулась, и он увидел, что молода она совсем. Тоже девчонка, только чуть старше его. Из тех, на кого, сторожась, смотрел из окна, — как сидят на лавочке с большими ребятами, бесстыдно по-юному вытягивая из-под крошечных юбок длинные молодые ноги. Иногда курят или пьют из поданного пластикового стаканчика, морщась и смеясь. Откидывая голову, сторонясь поцелуя, кажут нежные шеи. А он вначале подумал — мать с дочкой. Сестры? Девочки темного винограда.
— Он отдыхает, не волнуйся, — подняв тонкую руку, поманила к себе. Маленькая подбежала, схватила его запястье, потащила.
Двинулся осторожно, проверяя, сможет ли идти. И старшая, не дожидаясь, когда подойдут, повернулась, пошла впереди, колыхая темными волосами над светлым подолом. Мелькали босые пятки.
Подвела к лозе, растянутой в стороны вниз тяжелыми гроздьями, отодвинула листья. Петька лежал на земле, раскинув руки — ладони вверх. Неловко вывернув голову, смотрел вбок, бессмысленно улыбаясь и тяжело дыша. Темная стриженая макушка упиралась в основание столба. Луна бледно светила на впалый живот и ребра, что ходуном ходили, не выпуская сердце.
— Что? Что вы с ним?
— Он хотел винограду, — сказала старшая, все придерживая листья, — но вам здесь нельзя этого. Он растет из другого мира и туда же созревает. Здесь наш виноград лишь на время. А вы все идете и идете, ищете. Сами не знаете что. И рветесь попробовать то, чего нельзя. Пришлось его остановить. Отвлечь.
— Как?
— Мы — женщины…
Ромка снова покраснел. Подумав мельком, что виноград виноградом, а он, похоже, вылитый помидор. Не нашелся, что сказать.
Пестик заворочался, не замечая, как наваливается телом на вывернутую руку, зачмокал губами, в уголке рта блеснула ниточка слюны.
— Он, наверное, с ума сошел! Вы его! — сердито крикнул Ромка. И одиночество накрыло его, смеясь щербатым ртом страха, покусывая мозг.
— Мы? — удивилась старшая. Отпустила листву и выпрямилась. Взялась пальцами за ворот рубашки и, шевельнув плечами, распахнула его. Ткань молча заскользила по рукам, бедрам, упала к щиколоткам. Долгое тело покрывали свежие синяки. Из рваной ссадины на пояснице сочилась темная кровь.
Синяков так много, что смотреть на маленькую грудь Ромка позабыл. Растерялся.
— Если бы съел винограда, просто убил бы меня. На вершине. И ушел бы, взяв тебя за руку, смеясь. А потом, там, где свет дневной и вместо узких лун — солнечные радуги в хрустальных подвесках — убивал бы всякий раз, возжелав женщину. Столько раз, сколько виноградин успел съесть…
— Не-ет, — замотал головой Ромка, — ты врешь все. Он не такой!
— Все такие, — печально сказала девушка. Согнув спину шеей лебедя, подняла было рубашку, но, помедлив, бросила. Переступила. И осталась обнаженной, собирая кожей тихий свет луны, копя и светясь им.