Пружиной извернулся, хватая за волосы одну, неважно какую, притискивая, приказывая, падая на колени, опуская вниз, к бедрам — другую, поклоняясь и снова приказывая. Крича сорванным голосом, жалуясь небу на нестерпимое наслаждение.
Хрипя и водя по чьей-то спине трясущимися руками, размазывал текущую из ссадин кровь. Неважно чью. И, почти умерев, подхваченный черным ветром, увидел бездну. В которой все так же, но уши не слышат за криками своего наслаждения маленьких чужих жалоб, сердце не чует, как другое сердце просит пощады, даже если голос все повторяет и повторяет о длении. Скосив в полете в черную глубину бешеный глаз, Ромка на остатках голоса закричал, что было сил, и вывернулся из пике, выпал из действа, больно стукнув голым коленом о колючую землю. Остановился…
Смог остановиться.
Ноя внутри, свернулся комком, баюкая острую боль, грызя сухую траву, капая черной слезой на пересушенную землю. Приготовился к длинной муке. Но вместо — светлые лица с темными глазами, узкие луны в зрачках, прохладные пальцы, нежные животы и бедра. Баюкая, увели от бездны, не уходя, не бросая, хотя — могли бы — все спины в синяках, а у младшей разорван уголок рта. Улыбнулась, стирая ладонью кровь с подбородка, прощая на ходу, ведь некогда останавливаться, некогда — уже летели другой дорогой, вместе, без подчинения, вместе-вместе… Смеясь и крича.
Плавно упали на мягкую траву, раскинулись, переплетясь, тыкаясь мокрыми лицами друг в друга. Смотрели на звезды. Слушали, улыбаясь, как ломится сквозь виноград Пестик, грозно крича друга по имени — спасать его бежал, на крики.
А потом до самого утра сидели рядышком, все четверо, глядя в маленький костер, ловя кожей прохладный ветерок, приходящий из темных рядов. Тихо болтали, смеялись. Под утро озябли, оделись и легли, грея друг друга, сморенные усталостью, рядом с тонкими змейками огня по серому уже пеплу.
— Ромча, вставай, — Пестик дергал друга, тормошил. Ром замычал, отмахиваясь, отвернулся от солнца, что лезло под белесые ресницы. Медленно просыпался. Сел, кряхтя, вытягивая затекшую спину.
— Ну-у-у, блин, — и замолчал, вспоминая. Не зная, что сказать. Глянул на Петьку. Тот пружиной вертелся рядом — свежий, ерошил лапой ежик темных волос, подмигивал. Запел что-то срывающимся голосом, ойкнул и убежал за куст.
— Если сейчас добежим до шоссе, — закричал сквозь журчание, — словим автобус, как раз успеем на делянку, вместе со всеми. Ну, ты спал, сурок мохнатый!
— А ты что? Рядом сидел, что ли?
— Не! Я тоже спал!
Петька выскочил, застегивая ширинку:
— Ну, пошли, пошли! Или тоже — поссать сперва?
— Лана, я по дороге, где-нибудь.
Ромка встал. Глянул по сторонам. Огромный заброшенный пустырь. Когда-то хороший был виноградник, а сейчас одичало все. Столбы покосились, лозы упали и пластали ладони листьев прямо по пересохшей земле.
— Ну? — Пестик встал рядом, готовый сорваться в дорогу.
— Погодь… — Ром пытался собрать мысли. Что же, так и пойдут? Будто и не было? Этого вот? Или — не было?
Смутно глянул на Петьку. Тот смотрел. Спокойно.
— Ром?
— Да?
— Если бы это в кино или в книге, у нас обоих сейчас глаза были бы — темный виноград…
— Да, — согласился мальчик. И рассмеялся. Пихнул друга кулаком в бок. Тот охнул, закатил глаза.
Давя подошвами рассыпающуюся землю, пошли между столбиков к бахче, к дороге. К людям…