— Луиджи Маркези был кастрат, — произнес Шипов.
Кравченко и Мещерский умолкли. Снова это коротенькое слово повисло в воздухе, оставив после себя облако отчуждения и неловкости.
— Знаете, про Маркези ходило множество анекдотов.
Он ведь был неисправимый волокита. Однажды даже был бит братом своей любовницы. Его палкой угостили. Это сразу стало достоянием всей Венеции. Люди говорили:
«Ах, проклятый сопрано, и он туда же». Но ни побои, ни сплетни его не останавливали. — Шипов говорил все это медленно, словно смаковал каждую фразу.
Зверева улыбалась. Мещерский почувствовал, что против воли неудержимо заливается краской.
— А что, я, наверное, в анатомии не силен, но как же это возможно быть вот таким, — он запнулся, но быстро подобрал нужное слово, — ущербным и тем не менее волочиться за прекрасным полом?
— Вы не точно выражаетесь, Сергей. Не тем не менее, а несмотря на. — Шипов смотрел на него в упор.
— Я крайне невежествен в вопросах итальянской оперы. Вообще, честно говоря, ничего о ней не знаю. — Кравченко поспешил на выручку приятелю и даже до вежливого тона снизошел. — Но мне казалось, что подобными сладкозвучными голосами обладали не только такие вот не совсем здоровые люди. Я прав, Марина Ивановна?
— Мужское сопрано редчайший голос, — коротко ответила она.
И приятели так и не поняли, звучало ли в том ответе «да» или «нет». А уточнить не отважились.
— Мда-а, ну и дураками мы смотримся с тобой, Серж, — резюмировал Кравченко, когда супружеская чета покинула их на берегу озера и отправилась навестить каких-то соседей. — Интересно, тут все такие?
— Какие? — буркнул Мещерский.
— С вывихом.
— Гении всегда со странностями.
— Гении само собой. У нее вон сам принц Чарлз ручки лобызал.
— Таких женщин, Вадя, в мире можно по пальцам перечесть. Бриллианты чистейшей воды это. Им позволено все.
— Даже иметь таких вот мужей?
— Он что, тебе не понравился?
— Нет, отчего ж. Выглядит он даже симпатичнее, чем все эти ее родственники-шакалы.
— Шакалы? Странная ассоциация.
— А что? — Кравченко поднял камешек, размахнулся и зашвырнул его в воду. — Собрались и ждут. На лицах все написано. Кому отвалится самый жирный кусок, гадают.
И если этому певуну-тенору, то жаль мне его.
— Я теперь думаю, Вадя, она специально это все устроила.
— Что все?
— Ну это — сбор всех частей и намек на завещание.
Зверева наблюдает реакцию, понимаешь? Видел ее лицо, когда ее милейший Андрюша вещал про кастратов? Ведь он это намеренно сделал.
— Для нее, что ли? Унизился?
Мещерский кивнул:
— Понимаешь, Катя все время любит цитировать фразу Наполеона: «Всего не увидишь только глазами, что у вас на лице». Так вот: на лице Зверевой много чего есть.
Только мы не видим глазами. И думаю, не увидим никогда. Потому что смотреть не умеем.
— Ты думаешь, он у нее такой, что ли? — Кравченко поморщился.
Мещерский пожал плечами:
— Я слышал его голос на кассете. Не мешало бы и тебе его послушать.
Кравченко сплюнул себе под ноги.
— Я думал, таких сейчас не бывает. Что они, операцию, что ли, себе делают? Или как… А нас-то она для чего сюда позвала? — спросил он почти жалобно. — В качестве кого нам тут теперь кантоваться?
Приятель его молчал.
— Давай уедем. Серега, слышь? Пошли они все, а? Плюнем и сделаем ручкой.
— Я хочу остаться.
Снова наступила пауза. И потом Кравченко сказал:
— Знаешь, я все смотрел на нее и думал про то письмо с кошмаром.
— И я тоже. А еще о чем?
— О том, что подозрительно быстро этот сон сбываться начал: трупешник оттуда в реальность перекочевал. Самый кондовый такой трупешник — топором пришибленный забулдыга. Странные полюса какие, а? Пьяный шабашник и итальянская опера с господами кастратами — и все, считай, в одни сутки.
— Сережа, Вадим! А я за вами, — раздался бодрый возглас.
По дороге к ним шел приветливый и улыбающийся Агахан Файруз.
— Марина Ивановна просила передать: обедаем в четыре. Александра Порфирьевна приготовила свое фирменное блюдо.
Глава 4
СМЕРТЬ В НЕУЮТНОМ МЕСТЕ
На следующее утро — а это была суббота — солнце светило все так же ярко и гладь озера за окном снова слепила стальным блеском. Кравченко, на удивление спокойный и довольный, распахнул настежь окно.
— Ох вы косточки мои. — Потом высунулся по пояс и возвестил:
— Свежо. Красиво. Приятно.
Мещерский сел на кровати. То ли спал неважно, то ли еще что — но был в отличие от приятеля задумчив и сосредоточен.
— Ну что, не хочешь прощаться со здешней компанией? Погостим еще денек? — осведомился Кравченко. — Ты вон все о приличиях волнуешься. Так когда удобнее сказать хозяйке этого дома «адье»?