Мой возраст с холодком, и ликований особых в сердце нет.
Все чаще мысль моя в отшедшее уходит
Под ласковую тень воспоминаний.
Приветствую мой август!
Приветствую всю сложность чувств и мыслей,
Входящих в сердце, в разум мой, —
В природе — гамму красок, трепетов, звучаний,
Поблекших листьев шорохи, и голос трубный
Отлетных журавлей…
И жизнь, и смерть приветствую!
И жизнь, и смерть, слиясь,
Находят звук согласный
В спокойной мудрости моих годов.
В лесах редеющих,
Даривших людям сок листа и тень его — прохладу
От тягостных трудов и зноя, —
Приветствую тропинок ход чуть зримый
Под вялью лиственной отвеевшего лета,
И тишину,
Она здесь многодумна.
Дышу здесь сыростью грибною…
В утробной влаге, в тайниках земли,
Я чую жизни материнскую заботу.
В полях пустынных,
Даровавших людям жизнь,
Приветствую отдохновенье, безлюдье и простор,
Такой сияющий, спокойный и высокий!
Здесь тишина и мягче и светлей,
И мысли проще,
Ход их завершенней;
Здесь круг земли и неба,
Здесь — и законченность и всем путям — свобода!..
Весны и лета дней моих неудержимо я упивался —
Сладостью земной — любовью к женщине,
К стихам, цветам и песне, —
Пил чашу круговую жизни знойно…
Знамена пышно расцветающих восстаний
Прошли над головой моей —
Кровавые цветы и знойный ветер!
Он в жилах кровь сушил огнем страданий
И пламенем восторга.
И дни мои, быть может, отцвели немного рано…
Ну что ж, пусть так.
Так было до меня, так будет после —
Восторг и страсть, порыв к свободе, любовь и смерть, —
Все радость!
Тебя приветствую,
Да полнится тобою чаша жизни!
Утомила любовь.
Но живет еще жалость больная
В моем сердце.
Смотрю на тебя
И молчу
Молчанием скорбным и тяжким.
Свечу на столе потушила.
Немая,
Села где-то… не вижу, но чувствую, — близко.
Аромат знакомых духов,
Не волнуя страстью,
Волнует прошлым бессильно.
Низко голову опустил на руки:
Больную душу мою
Положил бы на колени твои
И, тихо заплакав,
Уснул бы навеки.
1918
Боже, в напевах сгораю… Лавой текущие звуки
С Образом Девы сливают сладость восторженной муки…
Чувствую огненный трепет Вечной и Женственной Силы,
Что мою волю земную всем неземным покорила…
Чувствую — ритмом текучим к небу восходит дорога…
Скорбною музыкой сердца славлю Родившую Бога…
Пусть к небесам не подъемлю темного бренного тела,
Только бы в песнях о Вечном смертное сердце сгорело…
«Ты отходишь в закат, словно счастья мечта…»
Надежде Николаевне Матвеевой-Яновской с благоговейным чувством посвящаю
Ты отходишь в закат, словно счастья мечта,
Но пышней на закате твоя красота…
Не иду за тобой: солнцем скрылася ты, —
Только вижу лучи я твоей красоты…
Солнца нет. Ночь давно. Ты мерцаешь звездой.
Упиваюсь далекой твоей красотой…
1913
«Моя любовь уже не на земле…»
Моя любовь уже не на земле, —
Она ушла в эфирность созерцанья:
Тень светлая ложится на челе,
Тень светлая от самого страданья.
Все отошло в такую зыбкость, даль,
Что стало сном… и тихим звездным светом
Горит моя безбольная печаль,
Лаская сердце неземным приветом…
Мне хочется тебя благословить…
Тебя… его… вот этими стихами…
Моя любовь не может оскорбить
И ангела с безгрешными очами…
1914
Хлебник Степаныч (Из монастырских портретов. Очерк)
Великий пост на исходе. Пасха в этом году поздняя. Стоят теплые солнечные дни. Монастырский двор не только свободен от снега, но даже хорошо просох, и местами тут и там радостно глядит на свет Божий зеленца весенней травки, нежно лаская глаз.
Утро.
В монастырских садах — яблоневом и вишневом — стоит непрерывная воробьиная трескотня. Стаями носятся живые серенькие комочки, с яблони на яблоню, с куста на куст, а иногда, вдруг, словно сговорившись, дружно перелетают с одного сада на другой и чиликают-чиликают без устали: опьянели от весеннего апрельского тепла.
Давно уже на это дело обратил внимание старый хлебник Степаныч. Чаще выходит из своей хлебной, без скуфеечки, весь лысый, и стоит, и слушает, и совсем по-детски посмеивается.
— Хи-хи! Ах, ты, милость Господня, ишь ты, как радуются-то!..
В сплошную сеть мелких смеющихся морщинок собирается все его старческое лицо, и, кажется, смеется и его розовато-пергаментная, сверкающая на солнце лысина.
Степаныч не монах, я только послушник. Он упорно отказывается от монашеского сана, считая себя недостойным его.
— Что, на воробушков радуешься, Божий человек? — медленно и тяжело проходя мимо хлебной, насмешливо басит грузный иеродиакон от. Пимен, особенно крепко налегая на нижние регистры.
Улыбка моментально исчезает с лица Степаныча. За насмешливость он немножко не уважает от. Пимена, думая про себя: «Человек он неплохой. И голосом его Господь не обидел, чтоб славил имя Его, а бес ехидствия точит душу его, как ржа — железо».
Тучный иеродиакон проходит, рифмуя октавой:
— Степаныч — хи-хи-хи! Вот все его и грехи, а мы-то, грешнии…
Октава обрывается. Грузный монах скрипит ступенями деревянного крыльца, поднимаясь к себе в келью.
Старый хлебник гладит рукою розоватую лысину, смотрит в сторону скрывшегося от. Пимена и, укоризненно качая головой, бормочет:
— Вот-вот, всегда одно… Бесово жало, а не язык… О-хо-хо!.. Прости, Господи, за осуждение…
Скрывается в хлебной.
Хлебная — большая, сумрачная, вся закоптелая, с никогда не выставлявшимися двойными окнами в железных решетках. В ней крепко пахнет хлебными отрубями, сладковатым солодом и льняным маслом. В сумеречном углу большая икона, без оправы; она также закоптела и еле различима: почти сливается с копотью угла и стен. Перед иконой привешена лампадка к потолку на бечевке, — на последней обильно нависла паутина, а на паутину — опять копоть. Вдоль стен — широкие лавки: на них, в порядке одна за другой, размещены железные невысокие плошки. Посредине хлебной — большой круглый деревянный чан: в нем подходит круто замешанное тесто.