Или все дело было в том, что отчаявшуюся душу гораздо проще соблазнить?
«Договор честный, Хрусталев», — чуть тверже заявила Тьма. — «Я не разбрасываюсь подарками просто так, и не потому, что мне жаль, а потому что сейчас у меня попросту не хватает могущества одаривать всех. Но мы друг другу нужны, и твой наставник смог раскрыть мои намерения. Таиться и наводить туман я не стану. Это непочтительно по отношению к тем, кто мне помогает».
Я не выдержал и нервно рассмеялся. Непочтительно? Мне думалось, я был просто инструментом для достижения цели. Какое почтение может быть у руки к молотку? Разве что ухаживать за инструментом, чтобы не сломался да прослужил подольше.
— Ну и?
«Мне действительно нужен этот мир. Именно этот, а не какой-либо другой. Здесь самая тонкая завеса, что отделяет его от прочих. Потому ты смог оказаться здесь, потому здесь работают дары и то, что ты называешь колдовством. Просто здесь все немного иначе устроено, хотя и привычно твоему глазу. И я хочу войти сюда, остаться здесь».
— Зачем?
«Затем, что это моя природа и моя суть. Я преобразовываю вещи и упорядочиваю их в соответствии с тем, что во мне заложено. Твои наставники называют меня Тьмой, но я всего лишь обладаю собственной волей. Часто — строптивой. Орден — это наследие тех, кто посчитал, что вправе использовать меня, эту силу, по своей воле и в своих интересах. Они получили право управлять тем, о чем не имеют истинного представления. Но у них получилось это лишь потому, что силы в этот мир пришло слишком мало. Слишком мало для того, чтобы упорядочивать, но достаточно для того, чтобы чувствительные к ней люди смогли использовать ее как им угодно».
— Так ты что, у нас из себя еще и жертву строишь? — усмехнулся я. — Несчастная силушка, все тебя дербанят и пользуют.
«Мне не нужно твое сочувствие, Хрусталев», — равнодушно отозвалась Тьма, видимо, не считав моего сарказма. — «Лишь помощь. Ты хотел знать, почему все получилось именно так — и я говорю. Теперь, когда ты знаешь, я хочу, чтобы ты сам добровольно согласился мне помочь. Так будет проще для всех».
— А если не соглашусь?
«Но зачем тебе отказываться?» — изумилась Тьма. — «Я ведь только начинаю, но смотри, сколько ты уже обрел. Получил новую жизнь — в теле крепкого одаренного юноши, в роду аристократов с титулом и влиянием. Ты обладаешь роскошными дарами… И даже семья, твоя новая семья, теперь иная. Полная, дружная. Тебя любят, Хрусталев, и показывают тебе эту любовь. У тебя появились друзья, женщина… Да хотя бы даже собака! Но всего этого могло бы и не быть, не вмешайся я…»
Ага, а помимо этого я сбился со счета, сколько раз меня пытались убить, и где-то в Петербурге потирал лапки Вяземский, который спал и видел, как опорочить мое имя и запятнать позором весь род Оболенских из-за старых обид…
«Все это перестанет иметь значение после того, как ты выполнишь свою миссию, Хруст», — прочитав мои мысли, заявила Тьма. — «Я покажу тебе будущее. Покажу тебе, что мы сможем сделать вместе и что построим, если ты мне поможешь. Я не останусь в долгу. Смотри, что тебя ждет, когда ты закончишь жатву…»
На миг у меня перед глазами все потемнело. Я моргнул — и словно очутился в другом месте как сторонний наблюдатель, не присутствовавший, но, скорее, подглядывавший.
Я видел себя, точнее, Володю Оболенского, со стороны, но уже другого. Старше, взрослее. Словно в нем начали проявляться и мои настоящие черты.
Это была небольшая старинная усадьба с аккуратным садом. Двухэтажный деревянный дом напоминал какую-нибудь чеховскую дворянскую дачу. Стояло лето, и мне в нос ударили ароматы цветущих яблонь и слив, откуда-то потянуло свежей выпечкой… Сплошное умиротворение.
В саду, под сенью старого клена, обустроили что-то вроде временной беседки: высокие столбы были обвиты тканью, что не позволяла мошкаре забраться внутрь Но сейчас шторки были подвязаны, и я разглядел устроившуюся на отдых пару. Я и…
— Мам!
Это была она, точно она. Моя мать, настоящая. Словно Тьме удалось каким-то чудом вытащить ее из старого мира и переместить в этот. Я узнал ее вечную прическу с локонами от химзавивки и платиновый блонд в стиле Любови Орловой — уже двадцать лет она не изменяла этому стилю. Лишь в последние годы, когда болезнь начала агрессивно наступать, стало не до парикмахерской.
Но сейчас она выглядела иначе. Как если бы болезни и вовсе не было. Сидела за накрытым скатертью столом перед дымящимся самоваром, потчевала меня булочками и с интересом слушала о том, как шли дела в столице. Лишь ее облачение — в этом видении она была одета сплошь в темные цвета, хотя раньше предпочитала что-нибудь светлое, с цветочками. Даже вязаная пуховая шаль на ее плечах была кровавого темно-бордового оттенка, а серьги в ушах искрились рубиновым блеском.