— Ваше благородие, — проговорил он шепотом, — их здесь видимо-невидимо у самого бастиона. Во! во! во! Ровно тараканы… У-у сколько!
Я тоже выглянул из-за стены. Но в то же самое мгновение град пуль полетел в меня и что-то обожгло мне левую руку выше локтя.
Я схватился за рану, по руке струилась кровь.
— Ступайте скорее на перевязочной пункт, — вскричал Красковский.
Но я почти не чувствовал боли; вероятно, от сильного возбуждения.
— Нет! Зачем? — сказал я. — Перетяните мне только руку. — И я вынул и подал ему носовой платок.
Он добросовестно перевязал мне рану, затем вынул свой платок и хотел подвязать мне руку.
Я было воспротивился ввиду того, что и сам он может быть ранен, и платок может понадобиться.
— Да у меня их целых три… Я ведь учен и запаслив.
Квашников также заглядывал вниз за края стены, и хотя каждый раз на него сыпались пули, но ни одна не задела его.
— Тут надо ручными гранатами, — сказал он в раздумье. — Их ничем другим не выбьешь. Пойти опять к вашей дряхлой артиллерии просить гранат, — сказал он со вздохом.
И он отправился к Глушкову.
XLV
С нашей «дряхлой» артиллерией, то есть с подполковником Глушковым, произошла у него жаркая стычка.
— Я его убеждаю, — рассказывал потом Квашников, — что без гранат ничего не поделаешь, а он вдруг говорит: у нас партия только что получена новых гранат… еще не пробованы. — Так дайте, мол, их сюда, мы их попробуем! — Вы, говорит, молодой человек, в деле еще неопытны. Предоставьте судить людям более сведущим. — Ну! Тут уж я обозлился… Подступил, знаете ли, к нему и по-российски… видишь, говорю, это? И показал ему кулак. Если, говорю, ты, такой-сякой, не отпустишь сейчас гранат, так я тебя по-черкесски!
— И что же?
— Вон, видите, несут!
И вдали действительно показалось несколько человек солдат, которые несли на носилках кучки гранат.
Квашников отрезал кусок пальника, зажег его у фитиля и начал ждать.
Когда прибыли гранаты, он схватил одну, зажег фитиль и начал его раздувать. Когда фитиль достаточно разгорелся, он, разбежавшись, с размаху кинул гранату за угол бастиона.
Грохнул выстрел с каким-то особенным, сухим треском, и тотчас вслед за ним раздались стоны, крики, и черкесы выскочили из их убежища и побежали по полю. Вслед за ними посыпались пули со стены.
Квашников запалил другую гранату и кинул ее за другой бастион.
Между тем неприятель с новыми силами и с новым остервенением опять полез на крепостные стены, и снова зазвучала та же отчаянная музыка.
От бессонной ночи и, может быть, от потери крови у меня кружилась голова, и я отправился в лазарет на перевязочный пункт.
Там было темно, чадно, пахло кровью. Масляные лампы тускло горели. Василий Иванович и его помощники, подлекари и двое фельдшеров, усердно работали, и вместе с ними стояла у операционного стола и подавала бинты и корпию Марья Александровна.
Она была бледна, очевидно, утомлена. Но лицо было сосредоточенно, спокойно и все сияло сознанием величия исполняемого долга. Глаза ее блестели необыкновенным блеском.
XLVI
В то время еще не было у нас сестер милосердия и Красного Креста. Видеть женщину в солдатском лазарете, а тем более на перевязочном пункте было делом непривычным.
— Что, и вас задело? — удивилась она, увидав меня.
— Но как же вы здесь? — вскричал я. — Да вы… устанете.
Я совсем не то хотел сказать, но это слово подвернулось.
В это время Василий Иванович отнял руку у солдата, который сидел на операционном столе, и бросил ее в угол. Она упала с каким-то мягким, глухим стуком.
Я вздрогнул.
— Снимите сюртук, — сурово обратился ко мне Василий Иванович, поправляя очки окровавленными руками. С его кожаного фартука также текла кровь.
Два солдата бросились ко мне и живо сняли с меня сюртук и рукав рубашки с раненой руки.
— Пустое! — сказал он, осмотрев руку. — Biceps — насквозь. — Перевяжи! — приказал он фельдшеру, и тот принялся мне перевязывать грубо и неумело.
«Это не руки дорогой Лены!» — подумал я, и невольная судорожная спазма сжала мне горло.
Когда перевязка закончилась, я заглянул в другие комнаты, где лежали раненые. В той комнате, в которой я прежде лежал, положили двух юнкеров и одного офицера.
Я зашел в мертвецкую. Там тихо горела лампочка и лежал убитый офицер Случиков. В одном углу на койке лежала несчастная Софья Петровна, а подле койки на полу сидел ее муж, положив голову на ее окровавленную грудь, точно прислушиваясь и ожидая, не дрогнет ли сердце? Нет ли хоть тени надежды?
Я тихо, на цыпочках вышел из лазарета и машинально пошел на свой пост.
— Смотрите-ка, ваше-бродие, — что наделали его бродие!
— Кто?
— Да, Квашников.
Я оглянулся и изумился.
XLVII
Вблизи уже не было черкесов, а около бастионов были буквально целые груды тел.
— Швырял да швырял гарнатки-то… Страсть что погибло этой нечисти. А мы не умеем швырять-то. Вот Микитку Разгонина сразу уложила. Как он ее раздул, а она как чварканет его! Всю ему голову скрозь разнесла. Вон там лежит, сердечный. — И он мотнул головой за стену. — Мы гарнатку-то кинули, знашь к «нему», а «он» подхватил, да перекинул, подлец, опять к нам вон там у выездных ворот. Такой переполох одна гарнатка набурдовала… страсть!
Но я не слушал его, а смотрел вдоль стены, по которой прямо к нам быстро шел позади солдат какой-то офицер с черным лицом. Только когда он подошел и заговорил, я узнал его.
— Квашников! Вы ли это?
— Я, я… а что? Опалился? Немного!
Брови у него были выжжены, лицо все как у трубочиста, и весь воротник и мундир в крови.
— Это я, знаете, впопыхах… все раздувал фитили у гранат, вот меня и опалило.
— А это что у вас? — вскричал я, указывая на кровь.
— А! Черт возьми! Я и не заметил. Это где-то меня, должно быть, царапнули… Знаете ли что? Пойдемте осматривать позицию.
— Как позицию! Вам нужно осмотреть сперва рану…
— Ну вот! Стоит с д… возжаться! Пойдемте!
В это время к нам подошли Боровиков, Лазуткин, Красковский и еще человек пять офицеров.
— Ну, поздравляю, поздравляю! Задали вы им гону со звоном!
И все жали руки Квашникову.
— Пойдемте, господа, позиции осматривать! Теперь уж он мирный.
И он указал на поля и горы.
Мы сошли со стены и вышли на дорогу через выездные ворота.
XLVIII
Серый утренний туман застилал горы, на которых по временам вспыхивали то там, то здесь огоньки выстрелов и жужжали, никого не задевая, какие-нибудь шальные пули. Дождь перестал. Мы пошли около крепостных стен.
Всюду на валу белели, валялись голые трупы.
Под ружейным и картечным огнем черкесы успевали раздевать убитых, с быстротой и ловкостью записных мародеров, и уносили платье.
Сначала они, в пылу битвы, не забывали уносить и трупы убитых, но затем, когда огонь стал невыносим, они только их раздевали, а самые тела бросали гяурам.
То там, то здесь белели кучки мертвецов. Очевидно, что около убитого, которого желали унести, возилось несколько смельчаков, которые сами ложились мертвые около своего товарища.
В особенности много трупов лежало около бастионов. Здесь работали «гарнатки» Квашникова.
И в каких странных позах падали и умирали, сражаясь за свои родные горы, эти страдальцы-фанатики. Один весь вытянулся на коленях и приподнял руки к небу. Другой весь съежился и закрыл голову руками. Третий сжал кулак и поднял его, точно грозит врагу, которого уже не видят его потусклые стеклянные глаза.
На многих трупах были язвы и следы ужасной заразительной болезни, которая свирепствует между всеми горцами.
Но всего ужаснее, невыносимее было смотреть на те страшные раны, которые нанесли казацкие шашки, солдатские штыки и осколки квашниковских «гарнаток».