— Лена! — спросил я раз тихо, когда Надежда Степановна задремала, прикорнув на подушку турецкого импровизированного дивана. — Лена! Когда же наша свадьба?
— Когда? Да завтра.
— Нет! Серьезно.
— А разве тебе не нравится наша теперешняя жизнь?
— Нет! Мне хочется быть ближе, роднее с тобой, моя милая, дорогая!..
— Неужели тебе будет приятно, если твоя милая будет солдатка-казачка? Фи!
И она сделала гримаску.
— Лена! Ведь это предрассудок!
— А хочешь, я маму спрошу. Мама! Мама!
— А! А! Я не сплю… Я все слышу… Снега большие.
Мы взглянули друг на друга и расхохотались.
LXXVI
Надежда Степановна и слышать не хотела о моей свадьбе.
— Что это, батюшка?! Солдат! И хочешь жениться на моей дочери! Проспись!..
— Да ведь я вечный солдат — поймите вы это — без выслуги!
— Вздор! Вздор! Вот в каком-нибудь сражении отличишься, тебя сейчас и произведут в прапорщики… Тогда и женись! А то вздумал жениться… X-ха! Пойдут дети — будут солдатскими детьми! Приятно будет матери, да и мне — бабушке?!
Лена пристально смотрела на меня и улыбалась насмешливо.
«Господи! — думал я. — Неужели мне нельзя выслужиться, отличиться? Ведь на царскую милость нет мерки!»
И я давал себе честное слово, что в первом же деле я непременно получу чин. В мечтах я брал целые крепости, забывая, что я не могу командовать, что я даже не унтер-офицер.
Но как скоро я спускался с этих мечтательных верхов, то тотчас тоска и отчаяние захватывали меня.
— Что же ты опять повесил нос? Опять об офицерстве задумался? — приставала Лена.
— О тебе, а не об офицерстве.
— Думай о чем хочешь, только не сиди как индюк. Куль! куль! — И она разражалась хохотом, и я хохотал вместе с нею. Тяжелая дума отлетала, и я делался снова весел. А там через час или два снова делался индюком.
Но судьба, очевидно, хлопотала за меня.
В половине декабря, когда в горах лежал глубокий снег, вдруг, неожиданно для всех, принесли приказ отправиться в экспедицию.
Все офицерство встрепенулось, завозилось. Все солдаты приободрились. Экспедиция была серьезная. В ней участвовало несколько рот К… и А… полков.
На рассвете утром мы тихо выступили из крепости в горы, и началось тяжелое странствие по оледенелым горным тропинкам.
Помню, вечером, накануне, мы долго сидели с Леной, сидели молча. У обоих было столько страха в сердце, что говорить не хотелось.
— Если меня убьют, Лена?..
— То я пойду в монастырь…
— Нет! Кричи везде о том, о чем ты мне советовала кричать… помнишь!
— Это твоя просьба?
— Это мой прощальный завет тебе.
— Вздор! Вздор! Я не хочу прощаться с тобой навсегда! Не хочу!
И она громко зарыдала, припав к моему плечу.
Надежда Степановна услыхала, проснулась и принесла ей стакан воды…
LXXVII
Лена проводила меня до крепостных ворот и долго потом стояла на стене. Я по временам оглядывался и украдкой махал ей платком.
Легкий снежок тихо перепадал. Порывистый ветерок сдувал его с пригорков.
Мы шли целый день и только к вечеру стали биваком в ущелье Киндыль-Азу…
Но я не буду описывать шаг за шагом все перипетии этой экспедиции. Расскажу только один из эпизодов да скажу два-три слова о целях экспедиции.
Она совершилась в то переходное время, когда система так называемых «наказаний» и «устрашений» еще не кончилась, но уже была готова смениться другой системой медленных, но прочных захватов, которой мы обязаны покорением всего Кавказа.
Отряд наш шел под главной командой генерал-майора Друковского. Вечером, в 8 часов, когда уже было совершенно темно, мы вступили в густой лес и расположились здесь биваком.
Утром, на рассвете, мы должны были разрушить один завал, который мешал дальнейшему движению войска. Почти все утро мы употребили на это дело и на рубку леса. Я до сих пор не могу понять, почему всю эту операцию нам спокойно дал совершить неприятель. Он, очевидно, имел в виду наше отступление, так как, по старой системе, рано или поздно, но все-таки мы должны были отступить. К вечеру, на закате солнца, мы вышли из лесу и очутились в виду большого аула Гушаниба, который и составлял ближайшую задачу нашего набега.
Следовало «устрашить гушанибцев» и наказать их за недавнее нападение на наше укрепление на Кара-Шуде.
Мы подошли почти вплоть к аулу, и вдруг из ближайших саклей грянул залп, от которого пали ранеными или убитыми штабс-капитан Бориков, поручики Винкель и князь Кайбутов.
Я вместе с товарищами подбежал и поднял упавшего Винкеля. Мы подняли его, положили на носилки из ружей и тихо понесли на перевязочный пункт на опушку леса.
Пуля попала ему в бок, и все лицо его быстро изменилось, как-то потемнело, глаза потускли.
Я не пошел провожать его до перевязочного пункта, а на другой день узнал о его смерти.
LXXVIII
Вслед за этим залпом наша кавалерия бросилась на аул и дружным, ловким натиском выбила гушанибцев. Они побежали в горы, в овраг и на другую сторону маленькой горной речонки.
Мне пришлось участвовать в этом деле и с ужасом видеть, как мои товарищи рубили без пощады горцев и отбивали у них баранов и лошадей. Этого мало — они начали грабить.
Я закричал было на них, но они только засмеялись, и сам вахмистр Фердусенко заметил:
— Как же его не зорить, ваше благородие? Его не зориш, он тебя зорить будет. На-ко вот тебе пару пистолетов; настоящие «господские» будут!
И он подал мне пару длинных пистолетов, отделанных серебром и бирюзой.
Все награбленное, весь скот и добычу увезли в лес и затем ударили отступление. Только сотню казаков оставили в ауле с поручением зажечь его.
Тогда неприятель появился массами позади аула и на нашем правом фланге.
Если бы тотчас же отступили, то, вероятно, сохранили бы не один десяток людей, но нам нужно было «вполне устрашить» гушанибцев и зажечь еще два маленьких аула около самого леса.
Между тем наша колонна медленно двигалась к этому лесу, а пушки прикрывали наше отступление. Но, очевидно, они стреляли куда попало, так как ночь быстро приближалась, и прицел направляли на светлые места горизонта.
Зато среди темноты ярко вспыхнули с трех сторон три зарева, и при этой иллюминации мы вступили в лес.
Для нас начался в полном смысле слова ад. Я никогда не забуду этой грозной, смертоносной ночи и этого страшного леса.
Каждое дерево его словно ожило и посылало выстрелы в наш небольшой отряд, который составлял арьергард.
Это было «контрустрашение», был «баталык» за разоренные гнезда Гушаниба.
Если бы горцы не старались забежать или заскакать вперед нашего авангарда, нам бы пришлось еще хуже.
Они провожали нас с каким-то злорадством. То там, то здесь, вдруг из-за деревьев являлись целыми кучками и стреляли в упор.
Один раз из такой кучки вдруг выделился джигит, который закричал нам совершенно чисто, по-русски:
— Ага! Попались наконец! Вот мы зададим теперь вам!
Но меткая пуля казака Ляшкина уложила этого крикуна.
LXXIX
По мере удаления от опушки леса наше освещение пропадало.
Иллюминация, зажженная нами на прощание, гасла, и лес погружался в абсолютную темноту.
Вместе с этой темнотой прекратились и наступления неприятеля. Мы шли целый час среди тишины. Вдруг: «Стой!» Приказано расположиться бивуаком.
Располагаться на ночь в лесу, наполненном неприятелем, было не совсем благоразумно, и если он не тревожил нас, то, очевидно, потому, что работал в другом пункте с целью устроить нам западню или какую-нибудь мерзость.
Должно отдать полную справедливость солдатикам. Несмотря на страшную усталость и утомление, почти никто из них не лег, а некоторые, хотя и дремали, но стоя, прислонясь к дереву и не выпуская из рук ружья.