LXXXIII
Наше радостное настроение, однако, продолжалось недолго. Горе подходило медленно, неслышно. Представление о всех участвовавших в экспедиции кануло в Лету!
Мы все терялись в догадках, ахали, судили и рядили, что такое произошло. Справлялись даже в штабе, но из штаба ответили, что все подобные вопросы «несвоевременны».
Никогда подобной оказии ни с какими представлениями не случалось. Всегда мы знали, что на каждое представление и запрос ответ придет через 17–20 дней; долгий срок считался в 24 дня или месяц.
Но теперь уже прошло не только 24, но дважды 24 дня, прошло более двух месяцев, началась уже весна, а ответа нет как нет.
Мы с Леной совсем было приуныли; но весеннее солнышко пригрело нас, и горе улетело, как легкий пар с кавказских снегов. Да и как же было горевать, когда повсюду кругом шумели и прыгали каскады, все лужайки покрылись крупными кавказскими цветами. Повсюду зацвели душистые акации — белые, розовые, малиновые, — а юнкер Бисюткин каждый день ходил в горы и приносил целый букет каких-то белых, удивительно пахучих цветов и кавказских роз.
— Смотрите, — предостерегала его Лена. — Попадетесь вы какому-нибудь абреку или джигиту, и ухлопает он вас или заарканит.
— Нет! Они чем-то другим заняты… Им не до того.
И действительно, все кругом нас было занято чем-то другим. Все двинулось в Чечню, ушло на юг. Даже те два аула, которые были ближе к нам, которые, так сказать, висели над нашими головами, и те почти опустели.
Прежде каждый день в них можно было видеть движение, джигитовку, словом, признаки жизни. Теперь все точно вымерло.
У всех на лицах был таинственный знак вопроса.
«Что-то будет? Что-то будет?»
Из штаба пришло предписание: «Содержать как можно строже караулы и усилить разъезды».
Мы исполнили и то и другое. Районы рекогносцировок раздвинулись, все как-то подтянулось и все ждало… Чего? Никто не знал.
Вдруг как снег на голову является из штаба запоздавшая нахлобучка за Гушанибскую экспедицию. Вот вам и награды!! Впрочем, впоследствии дело разрешилось совсем иначе, а теперь награждены были только солдаты; им дали по три Георгия на роту.
— Это черт знает что такое! — волновались офицеры. Но я убежден, что каждый в душе повторял: по делом вору и мука!
LXXXIV
Не успели еще мы прийти в себя от этого «неожиданного реприманда», как пронеслось в воздухе страшное и торжественно-радостное слово.
Откуда оно взялось, никто не знал; но перед ним побледнело и наше личное горе, и неудача экспедиции, и весь интерес всяких экспедиций и обыденных дел.
«Война!» — зазвучало в теплом ароматном воздухе. «Война!» — словно говорили с высот вершины гор, окутанные серебристыми облаками.
Если кругом нас мертвое затишье, то там, где-то вдали, двигаются полки, плывут военные суда и надвигается на нас тяжелая мрачная туча.
Мы все собрались, сплотились в дружную семью. Гушанибская экспедиция была забыта, да и вся кавказская война. Разве можно считать ее войной перед той настоящей, европейской войной, которая стоит на пороге и грозит нашей России?
Здесь наша, так сказать, домашняя война, здесь мы добиваемся у маленьких народцев необходимого куска, а там сильный великий неприятель поднялся на нас и грозит всей России.
Как-то странно вспомнить тогдашнее положение нашего общества и сравнить его с теперешним. Мы тогда жили в маленьком захолустье, словно в маленьком, отрезанном мирке.
Что делалось за пределами этого мирка, мы не знали.
Газет не было. Частные письма, мало-мальски подозрительные по наружному виду, до нас не доходили.
Кто первый привез или выпустил эту великую весть, никто не знал. Но мы все были твердо уверены, что в ней истина.
— Зачем бы было все подтягивать, господа? — догадывался майор Назойкин. — Когда никакой опасности не предвидится.
— Да и что значит это затишье кругом? И притом заметьте, оно наступило вдруг.
— Ну, знаете ли… Здешние черкесы туда не пойдут.
— Да они не пойдут, а куда же-нибудь ушли, где-нибудь сосредоточились…
И мы делали тысячи предположений. Наши карточные пульки не клеились. Где только соберутся двое, трое, так сейчас начнутся бесконечные политические соображения.
— Это, господа, турок… непременно турок.
— Полноте, теперь Турция не поднимется. Она готова пристать… это так. Но нам грозит немец. Это он, с… с… подвох делает.
— Помилуйте, какой немец? Просто Наполеону стало трудно наконец сидеть, вот он и вздумал: пойду, мол, и покорю Россию, как дядя мой.
— Нет, господа! Нет-с. Это все пустое… Англии мы поперек стали, вот что-с! Она и поднялась на нас.
И такие мудрые политические предположения шли без конца, превращались в споры, но до ссор, слава Богу, не доходило. Мы только одного не сознавали, что у нас не было фонду, основы ни для каких политических рассуждений. Где было их почерпнуть? Из чего им было развиться? Разве могли их дать «Северная Пчела» или «Русский Инвалид», которые мы получали чуть не через месяц по выходе №?
LXXXV
Раз утром, когда я, по обычаю, пришел к Лене, чтобы идти вместе с ней на горы, вдруг приходит мой quasi денщик Афонька и говорит, что какой-то офицер желает меня видеть.
Я вернулся снова в мою саклю и, только что переступил порог, как передо мной предстал довольно высокого роста молодой брюнет в флигель-адъютантском мундире.
Посмотрев на него с полсекунды, я узнал его и с радостным криком кинулся к нему на шею.
— Порхунов!
— Он самый.
— Как же это ты! В флигель-адъютантском мундире?! Здесь?..
— Совершенно верно!.. Вслед за твоей ссылкой я снова надел военный мундир, служил в конных лейб-гренадерах, затем, по рекомендации Великого Князя, поступил в штаб, а нынешней весной, тоже по рекомендации ***, сделан флигель-адъютантом и теперь послан на Кавказ…
— Зачем?
— Затем, во-первых, чтобы привезти вам манифесты и осмотреть позиции и дела… Вот на и тебе экземпляр манифеста.
— Разве война уж объявлена?! — удивился я.
Порхунов молча кивнул головой.
— Да! И война непримиримая! То, что накоплялось так долго, что лежало позором на России, теперь все должно исчезнуть… Жребий брошен, и свершится то, что судил Бог… Знаешь?..
Теперь каждому русскому настал черед допросить себя: действительно ли он русский или нет? Европа предала нас. «Коварная» Австрия, та самая Австрия, который мы помогли пять лет тому назад, у которой мы спасли целое государство, эта Австрия отказалась от коалиции. Она «удивила мир своей неблагодарностью», как сказал…
— Да разве Пруссия и Франция против нас?
— Нет! Пруссия еще думает, но Франция и Англия, может быть, поднимутся. Но это еще впереди… А теперь надо управляться с Турцией.
И он рассказал мне о дипломатических переговорах и о первых наших движениях на Дунае.
Не знаю, вследствие ли этой торжественной вести или серьезности самого Порхунова, только на меня нашло тревожно-грустное и торжественное настроение. Я чувствовал тогда, что я русский, что мне следует все забыть и думать только о России, о ее чести и долге.
Я предложил Порхунову пойти к моей невесте.
— Охотно и с радостью… Только не держите меня долго. Дела еще много, а через два часа я еду.
LXXXVI
Когда первая церемония представления была кончена, когда Порхунов вкратце сообщил все, что знал о начинающейся войне, и сидел на диване против Лены и Надежды Степановны, то вдруг он резко поднялся и протянул мне руку.
— Ну! Одному я тебе не хотел говорить, а при невесте можно… Поздравляю! С производством в прапорщики…