У меня в горле пересохло, во рту была нестерпимая горечь. Я пожал ее руку и пошел вслед за ней вместе с Серьчуковым, который обтирал все тем же белым батистовым платком со лба и с лица капли крупного пота, ворча при этом:
— Вот сумасшедший! Право сумасшедший! От самого крыльца бежит, как истый русак-трусак! А еще воином прозывается, Георгия в петлице носит.
И мы вошли в темную саклю, в пахучую атмосферу роз и гелиотропа.
CI
Стены низенькой большой комнатки были обиты бархатными коврами. Пол также устлан коврами. Наконец, повсюду были низенькие диваны, также убранные мягкими коврами. От этих ковров комната казалась еще темнее и душнее.
В одном углу стояла голубая восточная курильница, и, кажется, из нее шел этот освежающий и раздражающий запах роз и гелиотропа.
— Садитесь, отдохните, — говорила Серафима Львовна. — Сейчас вам… Эй, Тэнни! Com her![4] — И она позвонила.
В комнату вошла хорошенькая субретка с идеальным английским лицом.
— Bring some refreshing Sherbet or Lemonade![5]
— Yes m'am. — И она исчезла.
— Вы, пожалуйста, не сердитесь на него, — обратилась она ко мне. — Он, право, предобрейший малый, хотя порой бывает невыносим. — И она уселась с ногами на мягкий диван. — Хотите покурить? Это настоящие испанские. — И она протянула мне маленький восточный port-сигар с пахитосами.
Я пристально смотрел на нее. Я невольно начинал забывать боль огорчения разлуки с Леной. Всякий, кто увидал бы в первый раз Серафиму (так мы с Серьчуковым стали звать ее потом), назвал бы ее «кривлякой». Но ее кривлянье не было жеманство или кокетство. Это были врожденные нервные, порывистые, угловатые движения. Она вся была точно на пружинах. И точно так же на пружинах были все черты ее лица.
Всякая малость, безделица, удивлявшая ее, заставляла ее тотчас же вскидывать высоко ее довольно густые черные брови. Глаза ее большие, черные то суживались, то расширялись. Выражение рта и довольно крупных губ постоянно менялось.
По временам она казалась чуть-чуть не красавицей: такою жизнью, молодостью, огнем дышали все черты ее симпатичного лица. И вдруг точно утомленье нападало на него. Оно все словно опускалось. Щеки мертвенно бледнели. То там, то здесь выступали морщинки, и она казалась тогда старухой, по крайней мере лет в 40.
Я незаметно втянулся в разговор, незаметно в общих чертах, при помощи Серьчукова, обрисовал мое горе.
— Знаете ли, — сказала она. — Я никогда, во всю свою жизнь не испытывала ничего подобного и не желала бы испытать! Я хочу быть свободной, как воздух. (И глаза ее вдруг сделались большими, а тонкие ноздри раздулись.) J'aime tout le monde, mais je n'aime pas l'amour. Je préfère la liberté[6].
CII
Разговор незаметно коснулся настоящего положения России.
— Pauvre et genereux pays! — сказала она. — Il a à traverser une longue et sanglante épreuve, une belle page de martylogie du peuple. (Бедная и великодушная страна! Она должна перенести долгое и кровавое испытание, прекрасную страницу народной мартирологии), и выйдет ли она из нее или погибнет? Dieu sait![7]
И при этих словах я вдруг заметил странную перемену в ее голосе и лице. Оно сделалось необыкновенно серьезным и мертвенным. Точно эти слова произнесла не Серафима, а какая-то другая женщина.
Я невольно вопросительно обернулся на Серьчукова.
Он насмешливо подмигивал, точно говорил: «Вот началось, и ты увидишь, ты сейчас увидишь диво диковинное».
— Твердыни ее будут разрушены надолго, — продолжала она тем же глухим голосом. — Флот потоплен и, боже мой, сколько жертв погибнет… и какое мужество! Какая отчаянная стойкость!
И вдруг она замигала, и из глаз ее полились крупные слезы. Она закрыла лицо платком, быстро вытерла глаза и снова обратилась ко мне. Но это были уже другие глаза, другое лицо. Это было выражение грустное, но живое, доброе и милое.
— Послушайте, — говорил я. — Вы так уверенно говорите (предсказываете — хотел я сказать), как будто вам все это в точности известно.
— Ах! — вскричала она. — Mon, jeune homme. Allons, voyons un peu[8], на что мы рассчитываем и на что рассчитывают они, эти вечные, исконные враги России. — Думаете ли вы, что эта война началась случайно? Non, mille fois non![9] — И она быстро придвинулась ко мне. — Турция, вы, вероятно, хорошо понимаете (хотя я ровно тогда ничего не понимал), Турция только орудие, не более, один предлог pour changer la situation des choses[10]. Франции необходим реванш за 1814 год; Англии необходимо преобладание на Востоке — voila la cause de la guerre[11]. И вы думаете, что они подняли ее так себе, чтобы немножко повоевать и успокоиться? Совсем нет.
И она еще ближе подвинулась ко мне и заговорила быстрым страстным шепотом по-французски.
— Их давит ce colosse du nord[12]. Им нужно сбросить его в бездну. И они повалят в бездну «тяготеющий над царствами кумир», непременно повалят (это она сказала по-русски). Посмотрите, ради Бога, кругом оглянитесь, к чему мы готовы? Ровно ни к чему. Мы, военная страна! Мы не знаем, чем мы располагаем! Миллион войска!.. Да разве это войско!
— Серафима Львовна! — вскричал тут Серьчуков. — К чему вы юнца-то совращаете? Ведь он верит, а потому и непобедим…
— Laissez les illusions![13] — вскричала она строго. — Нам не нужно веры; нам нужно знание. А его-то и нет!
CIII
И она начала указывать на разные промахи и слабые стороны нашего положения, в котором все приносилось на жертву внешности, и за этой внешностью скрывалась, уродовалась и пропадала вся суть дела.
— Посмотрите, — говорила она. — Мы до сих пор твердо уверены, что будем воевать только с одной Турцией. Мы вовсе не ожидаем тройственного союза на наши береговые позиции (sur nos positions maritimes).
Мы выстроили крепости, почти неприступные, на финских берегах и на Черном море и думаем, что их будут брать с моря. Их возьмут с сухого пути, любехонько возьмут там, где нет укреплений.
И при этих соображениях мне вдруг представилось наше «гушанибское устрашение», сжигание аулов и рубка леса под выстрелами неприятеля. Мне даже живо представлялся голос Боровикова: «Мы рубим, а он нас рубит: за лесину человека, а то и двух!»
— Croyez-moi![14] — проговорила тихо, с уверенностью, Серафима. — Поверьте мне: мы не можем их победить, parceque nous sommes des esclaves![15]
— Ах, полноте, Серафима Львовна! — вскричал досадливо Серьчуков и поднялся с низенького диванчика, на котором, по примеру хозяйки, расположился с ногами. — Тошно слушать! Право! К чему тут рабство приплели? Побили же мы французов в 1812 году и с ними «двунадесять языков» и теперь побьем, здорово побьем, несмотря на рабство.
— Это будет наше несчастье!
— Как несчастье? Разве для нашего благополучия необходимо, чтоб нас побили? — возразил я и вытаращил на нее глаза.
— Certainement![16] Непременно! — И она хотела аргументировать свой афоризм. Но Серьчуков при этом расхохотался так грубо и неистово, что я даже за него покраснел.
— Подумайте немного, — начала она тихо, обратясь ко мне и не обращая внимания на его неприличный хохот, — подумайте, и вы согласитесь, что нам, как мы теперь живем, дольше жить нельзя. Я не говорю об Англии, а тем более об Америке, но возьмите вы хоть Францию, sous le regime de ce petit caporal-mouchard[17]. Разве у нас есть что-нибудь подобное? У нас только cette noble noblesse qui ronge et suce comme un parasite tout ce bon peuple ignorant et soumis[18].
— Да ведь вы тоже принадлежите к cette noble noblesse! — вскричал Серьчуков. — Ведь эти все ковры, амбры, финтифлюшки — все эти барские затеи (и он обвел кругом руками), ведь вы их берете с ваших крепостных — это их пот и кровь!
— Comme vous êtes grossier, monsieur![19] — вскричала она, хлопнув рукой по дивану, и покраснела до слез. — Не могу же я одна противоречить всем! Que suis-je! Une pauvre femme malade et rien de plus[20].
18
Это благородное дворянство, которое, как паразит, высасывает соки из невежественного и покорного народа.