— Эку прорву вырыл, глядите, глядите, господа! — закричал Сафонский. И действительно, почти на самой середине бастиона была вырыта глубокая воронкообразная яма.
— Вишь, осерчал добре! — флегматически заметил низенький коренастый рыжий матросик-хохол с серебряной серьгой в ухе — Хома Чивиченко.
Помню, тогда на меня налетело странное состояние, близкое к тому, которое охватило меня после смерти Марии Александровны и довело до временного помешательства.
Это была апатия и какой-то злобный, отчаянный индифферентизм. Мне сначала сделалось вдруг страшно, досадно, зачем у меня дрожат руки и ноги, зачем колотится сердце, зачем я бросился без памяти прятаться за столб.
Затем мне захотелось, чтобы это дело разрушения кипело еще сильнее, убийственнее. Пусть дерутся, бьют, громят, пусть убивают и разбивают все вдребезги, в осколки… Так и следует, так необходимо в этом злобном, безобразном мире. Крови! Грома! Разрушенья! — больше, больше!.. «Темный путь! Темное дело!»
И я невольно дико захохотал.
Помню, поручик Сафонский посмотрел на меня как-то странно удивленными глазами.
XXIII
На другой день я переехал с моей батареи на бастион. Я привез в него четыре моих новеньких 5-дюймовых орудия. Мои орудийные молодцы были бравый молодой народ, горевший нетерпением послать на вражью батарею побольше губительного чугуну и свинцу.
И я, помню, им тогда вполне сочувствовал.
На бастионе лейтенант Фараболов уступил мне свою каморку.
— Все равно, — сказал он, — я три ночи не буду, и вы можете располагаться в ней, как вам будет удобнее.
Но в этом-то и был вопрос: как мне будет удобнее?
Дело в том, что почти всю каморку занимала кровать небольшая, коротенькая, с блинообразным тюфяком, твердым, как камень.
Около кровати помещался стояк с дощечкой, который заменял ночной столик. Более в каморке ничего не было и ничего не могло быть, так как оставалось только крохотное местечко перед маленькой дверью с окошечком или прорезью в виде бубнового туза.
Каждый, входивший в эту дверцу, был обязан тотчас же садиться на кровать, согнувшись в три погибели…
И все-таки эта каморка считалась благодетельным комфортом!
По крайней мере, я рассчитывал, что высплюсь на славу. Но расчеты не оправдались.
Прошедшую ночь я провел без сна. Целую ночь, только стану засыпать, как вдруг во все стороны разлетаются кровавые искры и рыжий скуластый Чивиченко сентенциозно проворчит:
— Вишь, осерчал добре!
Сердце забьется, забьется, — и застучит, зажурчит кровь в висках… И я злюсь, и проклинаю, и гоню к черту все эти непрошеные галлюцинации.
Почти не уснув ни крошки, в четыре часа, со страшной головной болью, я поднялся и начал собираться на бастион.
Благо теперь под рукой были зарядные ящики. Я запасся подушкой и периной, — две бурки, две шинели, — все это давало надежду устроить постель на славу.
И действительно, она была постлана очень мягко, но только спать на ней было жестко.
«Он» — этот постоянный кошмар, давивший каждого военного во все время севастопольской осады — положительно не дал спать.
— Ровно белены объелся! — говорили солдаты. И действительно, «он» давал успокоиться не более как на полчаса, на двадцать минут и вдруг с оника начинал громить залпами, которые, правда, не приносили нам особенного вреда, но постоянно держали в страхе, на ногах, наготове.
Гранаты целыми букетами огненных шаров взлетали над бастионами и начинали сверху свою убийственную пальбу.
Взрывы ежеминутно раздавались то там, то здесь. Зарево стояло в небе.
— Это он готовит, — говорили солдатики.
— Глядь, братцы. Завтра на бастион кинется.
— Дай-то, Господи!
— Давно ждем. Истомил все кишки проклятый!
— Бьет, бьет, что народу переколотил… Страсть!
Все это говорилось точно у меня под ухом, в двух шагах от той дверцы, за которой я думал заснуть.
На рассвете я вышел с головною болью, еще более озлобленный, чем вчера.
XXIV
Мою батарею поставили на восточную сторону. С этой стороны было менее огня.
«Зачем? — думал я. — Почему?! И с этой стороны должен быть хороший огонь. Больше грому! Больше разрушения!!»
— Комендор! — вскричал я высокому красивому солдату. — Стреляй из всех разом!
— Слушаю, Ваше благородие! — И он закричал: — 1-я, 2-я, 3-я, 4-я, 5-я, пли!!
Оглушительный залп потряс тихий утренний воздух.
Солдаты снова накатили отскочившие и дымившимся орудия.