В горячке боя множество слухов самых нелепых, неизвестно откуда и от кого, долетало до нас. Помню, во время первого приступа, когда второй залп картечи врезался в штурмующую массу, кто-то внизу закричал:
— Батюшки! Уже пятый бастион взят, и батарею Жерве, слышь, сбили.
Я вскочил на бруствер, чтобы взглянуть туда по направлению к пятому бастиону, но густой дым застлал все поле. Помню, как сердце сжалось, но почти тотчас же, сквозь дым, я увидал, как черная волна отбежала прочь от бастионов, и я вздохнул покойно и радостно.
После второго приступа наш начальник, капитан Керн, обходил батареи с каким-то генералом, толстым, седым, и несколькими офицерами. Кто был этот генерал, я до сих пор не знаю, но как теперь вижу сияющее лицо Керна.
— Теперь уж, ваше превосходительство, — говорил он, — неприятель ничего нам не сделает, приступай хоть до завтра. Теперь я уж покоен и могу чай пить. Эй, ставить самовар!
И когда неприятель в третий раз делал отчаянную попытку овладеть бастионами, наш капитан преспокойно сидел на банкете, курил сигару и с торжеством пил чай.
Это было часов около шести. Штурм кончился. Дым и пыль еще носились над полем, усеянным убитыми и ранеными. Темные тени бежали по холмам и долинам, и солнце как будто боялось осветить страшную картину кровавого разрушения.
Но бой еще был не кончен. У подножия кургана и во рву кипели отчаянные вспышки, последние усилия разрозненных кучек храбрецов, искавших смерти или плена.
Помню, с каким торжеством наши солдатики приводили пленных на бастион. Помню, как один уже седой фельдфебель рвался из рук и заливался горькими слезами.
— De grace! Убейте меня! Убейте меня!.. — молил он. — Я не хочу пережить страма великой армии!
Но его, разумеется, не убили, а связали и погнали вместе с другими.
XLVII
В семь часов настала полная тишина. Солнце так радостно светило, и в сердцах всех нас, защитников севастопольских твердынь, также сияло солнце.
Какой-то молоденький прапорщик всех обнимал со слезами и кричал:
— Урра! Теперь мы вздохнем! Теперь ему, с… с… только хвост в спину, да в три шеи; уррра!!
Один толстый майор Шульц приставал ко всем с шампанским.
— Помилуйте, как же можно пить в восьмом часу утра?
— А разве нельзя, нельзя? — допрашивал он пьяным языком. — Ведь я пью же!
И он действительно пил прямо из горлышка.
— Полноте! Нехорошо, майор, мы и так пьяны от радости.
— Нехорошо?! Ты говоришь нехорошо!.. Хорошо! Слушаюсь… умудрил!
И он швырнул бутылку и закричал:
— Эй! Ты, сычук, антихрист! Давай еще полдюжины!!
На бастион к нам пришли офицеры с других бастионов; пришли Туторин и Сафонский, который к этому дню выписался из лазарета.
— Как будто нельзя драться без двух пальцев?! — говорил он. — Вздор! Все можно; все, что истинно захочешь. — Но он был бледен и желт.
— Вот, ваше превосходительство, — говорил наш штабс-капитан Керну, — теперь надо будет самим помышлять о штурме, чтобы по горячим следам прогнать всю эту сволочь.
— Не знаюс-с, — отвечал скромно Керн, это будет зависеть от старших-с.
— А наш Хрулев что делал, господа! — говорил один офицерик. — Просто беда! Когда на второй бастион «он» ворвался и засел во рву, так он туда, выбивать, с кучкой Севцев: «За мной, благодетели!.. Урра!..» И выбил из рва как пить дал.
— Молодец! Герой!..
Я бродил по бастиону без цели и дум. В душе так радостно, сердце поет ликующую песню. Чего же лучше?.. Но устаток и сонная ночь брали свое. Я шатался, голова кружилась.
Точь-в-точь как на Пасху, после Христовой заутрени. Радостные лица, все веселы и довольны, все торжествуют. И легкая дрожь в сердце. Мурашки бегают по спине. Так приятно вздрагивается, зевается и голова слегка кружится и шумит.
Только этот несносный запах пороха слышится повсюду, даже сквозь утреннюю свежесть; да порой вдруг ветерок с поля нанесет кислый, острый запах крови. Бррр!
Я машинально, бессознательно присел около бруствера, облокотился. Засунул руки в рукава мундира и не помню как заснул как мертвый и проспал до самых полден. Пьяный майор разбудил меня.
— Вставай, гусь! Соня! Храпушка! Парламентеры приехали.
Я вскочил.
Впереди, в полной парадной форме, стояли два французских офицера и один из них держал белое знамя.
XLVIII
Спросонок мне представилось, что эти парламентеры приехали просить мира. Но дело шло просто о перемирии, для уборки тел.
Вскоре на всех бастионах, наших и неприятельских, забелели белые флаги. С обеих сторон множество народа шло и бежало в долины затем, чтобы побрататься на несколько часов и потом снова приняться с новыми силами за убийство этих новых друзей и братий.