За дверью царил мрак. Не то, чтобы полная темнота, однако мне как-то гораздо комфортнее было на дворе, под ясным весенним небом. Внутрь здания вело четыре пути: коридоры прямо и влево, и две каменные лестницы без перил, соответственно, вверх и вниз. Вниз, в монастырские подземелья, лезть почему-то совсем не хотелось: я вам не диггер какой-то, а нормальный копарь… Провожатый потопал вверх. Тем лучше!..
Осторожно преодолев два лестничных пролёта — сверзиться ну ни капельки не хочется, знаем мы здешнюю медицину! — я вслед за послушником оказался в довольно большой комнате, освещаемой только падающими из окон-бойниц лучами. Пол устилали пахучие сенники, на каждом из которых спокойно могли бы разместиться по трое здоровых мужиков, да ещё и трошечки места осталось бы. Впрочем, народу в комнате почти не было. В проходе между тюфяками прямо о каменные плиты пола отбивал поклоны коленопреклонённый бородач, грубая рубаха которого резко контрастировала с выглядывающими из-под неё ярко-зелёными бархатными штанами, заправленными в серые сапоги с загнутыми носами и высокими каблуками. Поблизости от него тянулся лицом к подоконнику менее экстравагантно одетый дядька в сером плаще с откинутым капюшоном. Ещё двое — молодые парни — сидя на матрасе, конались дорожным посохом. Знакомо… У самого дальнего окна лежал последний обитатель помещения — укрытый под горло шерстяным одеялом парень явно южного облика. Судя по испарине на смуглом лбу и хриплому дыханию, у хлопца явно жар. Да, не самое приятное соседство, но тут уж деваться некуда: не поймут-с претензий, как говаривал поручик Ржевский.
— Располагайся, уважаемый, отдыхай! — тон послушника был предельно вежлив, но не более того: текст был явно заучен. — Возможно, тебе сегодня ещё предстоит беседа…
— Постой-ка, любезный! — я ухватился за рукав рясы. — Ответь: что с тем человеком, что лежит вон там?
— К сожалению, он сильно болен. Случайные спутники вынуждены были оставить его в сем святом месте под покровительством нашего ордена и покинуть город. Брат Иероним, уже четвёртый день заботящийся о его телесном здоровье, уверяет, что жжение в животе, коим страдает сей человек, не заразно. Потому-то сей мирянин и не удалён из гостевого покоя обители. Однако утишить его боли мы не в силах: остаётся только молить Всевышнего о милосердии к грешнику… Он уже причастился нынешним утром Святых тайн, так что во всяком случае будет прощён на Небесах!
А теперь оставь меня, добрый мирянин: мои обязанности требуют исполнения!
С этими словами послушник ловко выскользнул за дверь и шустро зашлёпал босыми ступнями вниз по ступеням.
"Нет, ну нормально? Мало того, что затащили в "кубрик" с какими-то странными типами, чьё поведение заставляет усомниться в их адекватности, а из мебели — одни тюфяки да распятие на стене. Так один из соседей, похоже, ещё и ласты склеить готовится. Веселуха та ещё — с полутрупом кантоваться! Ну, спасибо, блин горелый! Однако, смотрю, остальным соседям на помирающего наплевать, что не есть хорошо. Всё же мучается мужик, хоть и говорят, что безнадёжен. Не дело это…"
Подхожу к болящему, присаживаюсь рядом. Да, несладко "пациенту": явно боли сильные, уже и не корёжит его — силы почти ушли. Ну, я не медик, однако средство обезболивающее пока нетронутое. Из наплечного кармана "песчанки" появляются таблетки, вылущиваю сразу три штуки. С пояса снимаю флягу, отвинчиваю крышку. Ну-ка, рот открой, приятель! Ты глянь, не прекословит: видать, уже дошёл до того, что пофиг, что с ним делают…
— Слышь, камрад, ты как? Говорить можешь?
— Да. Немецкий — плохо говорить… Я Пьемонт, мы говорить итальянский… Ты кто? Медикус?
— Да так: раб божий, обшит кожей. Вот беда — по-вашему ничего и не знаю, кроме "Avanti!" и "Viva Italia!"…
— Ты фрателло? Наш? — глаза умирающего удивлённо расширились. С напряжением высвободив из-под одеяла руку, пьемонтец совершенно неожиданно вытянул два пальца в жесте "виктория".
Ни хрена не понимаю. Это ж, вроде, Черчилль придумал? Впрочем, моё охренение возрастает на два-три порядка, когда в следующую минуту пальцы итальянца сжимаются в ротфронтовском салюте.
Нет, шок — это точно по-нашему! Правый кулак сам вскидывается к плечу:
— Пасаремос!
Блин, что за нафиг происходит?
Губы болящего расползлись в улыбке… и тут же он обмяк, будто из тела выдернули стержень.