— Марка-евангелиста знаешь? А вивлиофик наш говорил, что ты малообразован и молитвам не умудрён… Странный ты кухарь. Ох, странный…
— Простите, Ваше преосвященство, но брат Филипп совершенно прав. Я ведь действительно в делах и обычаях церковных неуч и молитв не ведаю толком. Наше дело мирское, а возносить молебствия — дело святых отцов. Одним сподручно служить Господу на ниве духовной, а другим — на ниве телесной, готовя пропитание для наслажденья и насыщенья…
"Блин, что-то я загнул… Общение с местными доведёт до гекзаметров…"
— Ну, легко проверить, что тебе сподручнее: яству ли варить аль тайны прознавать… Уж больно ты странен!
— Каков есть.
— Ну что же… Если ты даже и доглядчик, то нам не страшен: больно далека твоя земля от богоспасаемого Жатеца. Да и тьмы тем кочевников, кои живут в степях меж нами — достаточная преграда для войска. Так что ничем ты нашей обители и всему городу грозить не можешь… Потому я, как здешний аббат, дозволяю тебе жить при обители, если ты на деле докажешь своё искусство и обещаешься, что достоверно и без утайки станешь сообщать сведения о тех землях, по которым странствовал.
— Повинуюсь, Ваше преосвященство! Благослови Вас бог за доброту!
— Не добр я и не зол. Справедлив. Сейчас тебя проводят в монастырскую трапезную, покажи там, что ты способен изготовить, чтобы кушанье было действительно достойным стола властителей. И поверь: и мне, и иным неким смиренным братьям доводилось вкушать всячески изощрённую снедь!
С этими словами хозяин кабинета поднялся, протягивая мне левую руку… Очень непривычно протягивая: полусогнутая кисть свисает расслаблено вниз ладонью, на красном камне перстня шевелятся тени от неровного освещения…
Нет, всё-таки я сообразительный! После секундного замешательства, когда я пытался додуматься, что именно надо сделать, мне вдруг вспомнились подобные жесты православных священников в церкви и разных ледей из фильмов про "высший свет". Склонившись над столом, ткнулся неловко в руку священнослужителя, попутно цепанув взглядом по вырезанному на камне перстня коронованному одноглавому орлу с пятипёрым хвостом и опущенными крыльями.
Выпрямившись, я вновь перекрестился на настенное распятие, коротко склонил голову и, развернувшись, вышел из кельи в коридор, где дожидался меня прежний послушник в компании с широкоплечим бородатым монахом, поигрывавшим короткой дубинкой.
Увидев в раскрытую дверь спокойно стоящего аббата, монах ухмыльнулся, оглаживая бородку, и тут же дубинка исчезла в складках коричневой рясы.
— Ты, значит, и есть странник?
— Я и есть.
— Куда его, Ваше преосвященство?
— Сведите в трапезную. Он знает, что там делать, ни в чём ему пусть не препятствуют!
— Слушаю!
Этот командный тон настоятеля и унтерская повадка бородача окончательно убедили меня в том, что не всё так просто "в королевстве чешском", раз в монастырях вояки окопались. Может, здесь они вместо рыцарей-крестоносцев, всяких там тевтонов и прочих тамплиеров партизанят помаленьку, чингисхановцев отстреливая? Не удивлюсь…
Минут через десять блужданий по монастырским коридорам, мы, наконец, оказались в трапезной зале. Как я понимаю, в этой тормознутой Европе пока что не додумались разделять помещения собственно кухни и столовой: обеды готовились непосредственно в помещении для приёма пищи.
В отличие от давешней таверны, в бенедиктинской трапезной открытый очаг среди залы отсутствовал. Его с успехом заменяла каминоподобная печь у стены, оснащённая не только решёткой, заменяющей собою нормальную плиту, но даже таким прогрессивным приспособлением, как пирамидистая труба, уходящая в потолочное перекрытие между этажами. Да, видать, правду я когда-то читал, что в дикой Европе только монастыри в эти времена оставались чуть ли не единственным оплотом культуры и рассадниками технического прогресса. Вон, Джордано Бруно кто был? Монах. И Кампанелла тоже. А Коперник с Ришелье — и вовсе дослужились до епископа и кардинала соответственно. Кстати говоря, в монастыре почти не ощущался запах мочи и экскрементов, которым, казалось, пропитан весь город Жатец. Следовательно, либо имеется какой-никакой сортир, либо братья-бенедиктинцы научились пользоваться горшками, что для здешних диких европейцев удивительно, но весьма похвально.