Шварц остановился у подножья холма. Он показал на аллею раскидистых сосен, в конце которой маячил длинный сарай.
– Ближайшее к вам отхожее место. Здесь будете по утрам опоражнивать свой ночной горшок. В одно отверстие – мочу, в другое – экскременты.
Он помолчал и добавил:
– Обычно нужники чистят те, у кого не кончился испытательный срок. Содержимое доставляется на пороховой завод для переработки и подается на шнек. Конечный продукт пищеварения – калиевая селитра и…
– Да знаю я, – процедила она сквозь зубы, – не дурочка же. Всюду, где производят серу, используют такой же процесс.
Шварц приподнялся на носках, с удовольствием пыхнул сигарой, потянулся. Будь у него подтяжки, он бы щелкнул ими.
– Большинство испытуемых работает на этом заводе не меньше месяца. Малоприятное занятие, но прекрасно дисциплинирует. Кроме того, отсеиваются непригодные.
– Нон карборундум иллегитиматус, – произнесла Джил.
– Что такое? – небрежно переспросил он.
– Это латынь. Правда, несколько вульгарная. А переводится так: «Не позволяй невеждам поучать себя». Зарубите себе на носу – ради серьезного дела я могу собирать любое дерьмо.
– Да вы грубиянка!
– Конечно. Но если вы – мужчина, а не одуванчик, то должны быть таким же. Впрочем, в этой стране могут быть другие порядки. Слишком много цивилизации…
– Как мы здесь изменились, – он говорил медленно и горько. – Не всегда, правда, к лучшему. Если бы мне в 1893 году сказали, что я буду выслушивать от женщины, – не проститутки или фабричной девчонки, а от женщины из общества – грубые непристойности и мятежный…
– А вы чего хотели? Восхищенного сюсюканья? – резко бросила она.
– Позвольте, я закончу: и мятежный суфражистский вздор.
Если бы мне сказали, что это нисколько не поразит и не оскорбит меня, я бы назвал того человека лжецом. Но век живи, век учись… вернее, – умри и учись.
Он замолчал и посмотрел на нее. У Джил дернулся уголок рта, глаза сузились.
– Стоило бы как следует отделать вас… но мне тут жить. Что ж, перетерплю.
– Вы совершенно не поняли меня. Я сказал: век живи, век учись. Я уже не Давид Шварц образца 1893 года. Думаю, что и вы не та Джил Галбира… когда вы умерли?
– В тысяча девятьсот восемьдесят третьем.
Они продолжали путь в молчании. У Джил на плече лежал бамбуковый посох, к которому она подвесила чашу. Шварц показал на ручей, бравший начало от горного водопада. Меж двух холмов он разливался в крошечное озерцо. Посередине в лодке застыл человек с бамбуковой удочкой в руках. Ей показалось, что рыбак похож на японца.
– Ваш сосед, – произнес Шварц. – Его настоящее имя – Охара, но он называет себя Пискатором. Слегка помешан на Исааке Уолтоне, которого может цитировать страницами. Утверждает, что каждому человеку нужно лишь одно имя, поэтому и выбрал себе – Пискатор… Рыбарь… Впрочем, латынь вы, кажется, знаете. Рыбак он действительно страстный, и потому в Пароландо его обязанность – охота на речных драконов. Но сегодня он свободен.
– Очень интересно, – отозвалась Джил. Похоже, сейчас ей сообщат нечто малоприятное – уж очень саркастической была усмешка Шварца.
– Возможно, он станет первым членом экипажа дирижабля. В Японии он был морским офицером, а во время первой мировой войны служил в британском флоте наблюдателем и инструктором по подготовке пилотов дирижаблей. Затем – в том же качестве – работал в морской авиации Италии, бомбившей австрийские базы. Как видите, у него достаточно опыта, чтобы занять высокий пост.
– К тому же, он – мужчина, – Джил улыбалась, скрывая кипевшую внутри ярость. – И хотя опыта у меня намного больше, его пол – изрядное преимущество.
Шварц отвернулся.
– Я уверен, что Файбрас будет отбирать людей в команду, руководствуясь лишь их квалификацией.
Она не ответила.
Шварц помахал рукой человеку в лодке. Улыбаясь, тот привстал с сиденья и поклонился. Затем сел обратно, бросив взгляд на женщину. Джил показалось, что ее пронзили лучом радара. Она была мгновенно взвешена, измерена и оценена – от кончиков пальцев до самых тайных закоулков души.
Воображение, конечно, не больше. Но Шварц, добавивший: «Эмт Пискатор – человек необыкновенный» – был по-видимому, прав.
Она удалялась от озера, чувствуя на своей спине обжигающий взгляд черных глаз.
10
Темнота поглотила все, внутри царила ночь с бледными змейками – проблесками света. Затем в пустыне безвременья вспыхнул, словно из кинопроектора, яркий луч. Вспышка, на самом деле – бесшумная, громом отозвалась в ее мозгу. На экране, появившемся неведомо откуда, замелькали обрывки картин и слов – словно символы какого-то нерасшифрованного кода.
Самое страшное, что изображение, кажется, шло вспять, неслось в прошлое галопом бешеного мустанга. Это был документальный телевизионный фильм для сонма глупцов – зрителей дурацкого ящика. Но крутившаяся обратно лента в техническом отношении оставалась великолепной. Яркие кадры вспыхивали и менялись со сказочной быстротой, взывая к воспоминаниям, словно картинки иллюстрированной книжки, когда их листают от конца к началу. Но где же текст? Разве это ее мысли? Нет, она не узнавала ни прообразов, ни сюжета. Впрочем, сюжет был, но как бы нахватанный из разных пьес, сведенных воедино. Да, из множества пьес. Она почти уловила смысл – тут же опять ускользнувший от нее.