А кроме того, когда оказываешься внутри границ нового «Ласнера», все становится простым и все находится у тебя на расстоянии вытянутой руки. Достаточно ему было сделать всего один жест, и к нему бы подошел один из этих проводников по Cairo bu night,[78] на которых он уже обратил внимание, и принялся бы его информировать о том, какие в городе есть развлечения. Однако перспектива разглядывать голые животы в каком-нибудь заведении для иностранцев его не прельщала. Он спустился к «сейфу» с мыслью пригласить Асасяна провести вечер вместе, но Асасяна в его маленьком бюро, рядом с несгораемым шкафом, не оказалось, и тогда, сделав еще один круг в холле, он поднялся в свою комнату на четырнадцатом этаже.
На балконе было довольно душно. На горизонте сверкала маленькими сполохами реклама «Звук и Свет». И он подумал, что этого ему тоже избежать не удастся, что придется сопровождать Ретну на этот спектакль. Ведь не может же быть и речи, чтобы она шла туда одна. Так же как, окажись они в Стамбуле или в Неаполе, ему пришлось бы ее вести на Карагеза или на Пульчинеллу.
Ночь располагалась вдали большими темными массивами, разделявшимися широкими прямолинейными проспектами, которые освещал свет пилонов, расставленных по обе стороны единообразной молчаливой маслянистой лавы, трасса которой различалась благодаря пунктиру огней. На другом берегу — несколько плавучих разукрашенных неоном ресторанов, фасады других отелей, возвышающиеся над деревьями, и большая, тоже обзорная, башня, освещенная снизу прожекторами. Звезд мало, а на самом горизонте, должно быть там, где только что состоялась битва при пирамидах, несколько длинных фиолетовых прогалин как бы протестовали, сопротивлялись надвигающейся ночи. И возможно, потому, что та битва тоже ассоциировалась с молодым генералом, чьи черты до бесконечности воспроизводил Боласко, на какой-то миг в отдалении всплыло воспоминание о художнике, а потом исчезло и оно.
Его взгляд опять обратился к берегу и к набережной. Тяжелый жар пристал к этой компактной массе мрака, которая, казалось, погружалась в воду.
Все, что он купил, лежало на постели. Он развернул пакеты и распределил предметы туалета, белье и одежду между ванной, платяным шкафом и выдвижными ящиками. Потом он постарался смять упаковочный материал, в результате чего рядом с уже переполненной корзиной образовалась куча бумаги. Он подобрал какой-то предмет, покатившийся по ковру, и узнал флакон, который велел ему хранить Орландо. На этот раз он стал разглядывать, взяв в руку, одну из двухцветных пилюль и пришел к выводу, что у нее весьма симпатичный, забавный и привлекательный вид, что-то вроде пакетика-сюрприза, вроде конфеты, которую дают пососать в самолете перед взлетом. Все это казалось несерьезным, и он чуть было не выбросил флакон вместе со всем остальным, как уже собирался не раз это сделать. Однако то, как он покинул Монтрё через сутки после Ретны, не заботясь о намеченной на следующий вторник встрече с Орландо, которому он просто оставил записку, информируя его, что не сможет явиться на обследование, но не сообщив, куда направляется, такое несколько бесцеремонное поведение предписывало теперь соблюдение некоторых условностей. Лучше будет, если, встретившись с Орландо вновь, он сможет сказать ему, что флакон не покидал его кармана, и, даже не будучи использованным, оказывал на него воздействие, хотя бы заклинательное.
Затем он продолжил свою разборку. Теперь все вокруг него в комнате было в полном порядке. Обезличено до крайности. Ничто в такой комнате не указывало, что находишься в одной стране, а не в другой. Комнату освещал золотистый, неизменный, однородно распределяемый абажуром свет, свет, скользящий по кровати, по репсу штор, задевающий высокий шерстяной ворс ковра; его можно было зажечь на расстоянии, находясь в постели, и независимо от его источника или яркости он сохранял свой мягкий и благопристойный блеск, делавший комнату абсолютно адекватной образу, создаваемому гостиничной рекламой во всех крупных туристских агентствах.