Он по-прежнему не знал ни кто этот принц, ни каковы природа и масштабы его власти. Очевидно, ему это объясняли, но он не обратил внимания или забыл. И поэтому могучий владыка, к которому он сейчас направлялся, обладал в его глазах не большей определенностью, чем та маленькая принцесса ночи, которая своей манерой передвигать фигуры по шахматной доске напомнила ему движения вышивальщицы, просовывающей в канву идущую от челнока нить. Если поразмыслить, то нет ничего более умиротворяющего, более желанного, чем этот мир без ориентиров, к которому его влекла какая-то сила.
Принца в «линкольне» не оказалось, равно как не оказалось его и в самолете. Зато Арам тут же узнал трех молодых людей из его свиты, которые на вчерашнем вечере так выделялись в толпе гостей своей естественной элегантностью и безукоризненным сложением. Все трое поклонились, и он в который раз поприветствовал в их лице идеальный образ той самой молодости, которая довольствуется тем, что она является: прекрасным шансом в жизни, везением, которое, однако, никто не может ни удержать, ни сохранить. Он приветствовал сам образ везения. Которое сводится только к этому и ни к чему больше. Во всяком случае, ни к чему из того, о чем тараторил Ирвинг.
Таким образом, принца в обустроенном для него салоне не было, и Арам скромно подумал, что тот не пожелал путешествовать вместе с неверным и предпочел улететь на другом самолете.
Три его спутника, сидевшие сзади, принялись о чем-то оживленно говорить по-арабски. Однако сразу же после взлета из-за гудения моторов или из-за неотрегулированной вентиляции Арам погрузился в какое-то оцепенение. Такое с ним уже случалось — один-единственный раз, — в Техасе, в самолете одного хьюстонского парня, который демонстрировал ему бреющий полет и спуск штопором, из-за чего простиравшийся под ним пейзаж, казалось, растрескивался и раскалывался на куски, как паковый лед в оттепель. Короче, он в этой железке заснул, уже не размышляя, принцева она или нет. Тем не менее он по-прежнему различал голоса, не утрачивая полностью контакта с тремя саудовцами, которые без конца смеялись, разговаривали, курили.
Через некоторое время поперек линии песков, загораживающей иллюминатор, разрывая ослепительную сушь этой причудливо изрытой поверхности, этого окаменелого мира, постепенно вновь превращающегося в пыль и становящегося добычей космических ветров, перед ним возникло огромное полотно, бледное, гладкое, с пенистой каймой на краю, и он подумал, что это, очевидно, море — снова море! — и что они должны через него перелететь. Впрочем, возможно, это был всего лишь мираж. Например, проекция неба на раскаленную почву. Какое-нибудь свечение, ставшее продолжением солнечных бликов на плоскости крыла.
Его отъезд из отеля, потом эта безумная гонка через весь город, в котором он не находил никаких ориентиров, наконец, его посадка в самолет — все это могло навести на мысль о похищении. Полет в самолете был столь же необычным, учитывая, что с этими молодыми людьми, одетыми в белое, он общался только с помощью знаков. Как различить по выражению их лиц, что следует отнести на счет должного уважения к гостю принца, а что на счет полного безразличия и даже легкого презрения по отношению к пассажиру, который теребит тут перед ними кнопку индивидуальной вентиляции, вроде бы недовольный системой или вроде бы ощущающий какое-то физическое затруднение, может быть страх.
Если бы не удовлетворение, возникшее у него при виде столь оживленной и явно приятной беседы, — очевидно пересыпанной насмешками в адрес людей, которых они увидели на свадьбе, — то чувство оторванности, связанное с невозможностью разговаривать, было бы еще большим. Ему вспомнилась фраза Ирвинга, который как-то раз пожаловался ему на то, что иногда у него возникают трудности с речью — в часы, не занятые возлияниями, которые делают его скорее болтливым, — и сказал или процитировал: «Смерть у всех начинается с потери речи».
И вот теперь Арам стоял на одной из частиц той бесконечности, над которой они только что летели. Пустыня. Наконец-то пустыня! Это не походило ни на одну из тех строго очерченных территорий, по которым его провела судьба. Ни на шахматную доску, ни на маршрут его земной прогулки с заранее обозначенными остановками. Равно как и на ту решетку из квадратов, в которую Джузеппе Боласко день за днем, от начала до конца достаточно долгого существования — до того, как он принял решение от оного освободиться, — заключал «Переход через Сен-Бернарский перевал».