Слова опять куда-то пропадают, и у него появляется то самое паническое ощущение, которое он испытал там, в подземелье, когда счел себя пленником и когда ему стало казаться, что свод опускается, что вот-вот ему не хватит воздуха.
Потом его навещает еще одно лицо. «А эта вот, она-то еще откуда? Из Мюнхена, из Страсбурга?.. И вдруг целый пучок света вокруг имени, возникшего у него в голове. «Дама с вуалеткой!» Может быть, по аналогии с каким-нибудь полотном?.. Только вот какого художника?.. Не имеет значения. И он видит ее еще раз, так, как будто снова ее встретил в одном из салонов отеля… «Дама с вуалеткой!»
…В конце концов это сходство стало для нее таким органичным, что она отбросила все, что в ее манере краситься, в походке, в стремлении показывать себя только в профиль освещенной рассеянным светом, с обрамленным платком или мантильей лицом могло бы его нарушить. От нее шло какое-то золотистое, бархатистое излучение, какая-то нематериальная нежность. Что-то такое, что невозможно разбить, что не потерпело бы никакой ретуши — настолько видимость казалась соответствующей определенному стереотипу, который отвергает и случайность, и ход времени. Еще немного, и она бы ее заключила, эту внешность, — вопреки всем законам моды — в газовую ткань, в тюль с мушками, более того, заключила бы эту милую иллюзию, которая уничтожала вокруг нее любую иную реальность, в какую-нибудь пластмассу, в синтетический пузырь, в стеклянный шар, чтобы защитить ее от загрязнения и непогоды…»
В свою очередь, исчез и этот образ, последний. «Но почему именно этот?..» Время перестало существовать. Он присутствовал при каком-то цветовом скольжении временной реальности, которое уничтожало все начала и концы, перемешивало то, чего еще не было, с тем, что представало безвозвратно ушедшим.
Он вдруг почувствовал боль, настолько сильную, что казалось — его пронзило что-то вроде лазерного луча. Потом боль прошла. Вернется или нет?
У него в запасе оставалось еще достаточно слов, чтобы заполнить ожидание. И теперь он пытался за них уцепиться. Они вибрировали в нем, как псалом, произносимый губами, которым не хватает дыхания.
«…Одна из моих составляющих сейчас меня предает. Я вижу, как разделяюсь на части. Я уже не могу сохранять мир между своими различными группировками. Я больше не контролирую свои различные течения. Меня куда-то уносит, и я уже не в состоянии добраться до берега. Я действительно отстал от жизни, оказался главой государства, неспособным смирить смуту в той клеточной республике, физическим выражением которой я являюсь и которая составляет мое государство. Меня мучает страх оказаться в темнице, он давит мне на грудь, давит на солнечное сплетение. Уже нет спасения от боли: она пронзает мне плечо и в то же время убеждает меня, что я все еще существую, выстраивает вокруг себя реальный мир, который я уже было начал забывать, придает мне желание продолжать борьбу…»
Чья-то рука подталкивала его наружу, и когда он вышел из шатра и сделал несколько шагов, то увидел, что вокруг нет ничего, кроме света. На своих колах сидели три больших королевских сокола, внешний вид которых был настолько совершенен, что в течение какого-то мгновения он спрашивал себя, не претерпели ли внезапную метаморфозу те молодые люди, которые его сопровождали, и не их ли он сейчас видит перед собой сидящими на своих шестах с надетыми на голову кожаными колпачками, к верхней части которых прикреплены маленькие султанчики.
Он знал, что теперь все пойдет очень быстро. Слуга приблизился к одному из соколов и снял с него капюшон. Птица, выйдя внезапно из своей ночи, сделала жест, который в подобной ситуации сделало бы любое существо: несмотря на свое нетерпение, она задержалась, протирая глаза сочленением крыла. Потом слуга, протянув в сторону сокола руку и назвав его по имени, очень вежливо попросил, чтобы тот сел к нему на перчатку. И подготовительный ритуал закончился жестом слуги, бросающего птицу, как мяч, в необъятную свободу пространства.