Выбрать главу

О том диковинном, даже варварском, святотатственном будущем, к которому он, несмотря ни на что, привык относиться с доверием и симпатией, поскольку в своей личной, связанной с путешествиями сфере сам был одним из творцов этого будущего. Необходимо уточнить: внутри этого весьма своеобразного, совершенно замкнутого мира, сплоченного вокруг своего флага так же, как кельтский мир вокруг арфы своих бардов, мира, где, если разворачивать его хронику от притонов и лупанариев Античности до огромных ультрароскошных огражденных от парий спален, всеми своими огнями вгрызающихся — правда, не очень глубоко — в ночной мрак, то единственными знаменательными вехами, за исключением внешних событий, явились изобретение подъемника для подачи блюд из кухни в столовый зал, изобретение акустической трубы, открытие в люцернском «Швейцерхофе» в 1886 году однофазного переменного тока и, наконец, предвосхитивший сенсационное развитие «сантехники» переход от кабинетов по-турецки к туалетам с унитазами по-английски.

О будущем, в котором без труда находила себе место та светлая молодежь в плиссированных юбках и белых брюках, — тогда ее еще не называли европейской,[4] а две войны весьма убедительно доказывают, что она таковой и не была, — увиденная из его окон на теннисных кортах, которые поглотили часть прилегающего к отелю сада. За сменой поколений этой молодежи он наблюдал из года в год в сезон цветения нарциссов и смирнского жасмина. И поэтому ему всегда удавалось приспособиться к обстоятельствам — он видел, как налетает шквал, как вздымаются волны великих депрессий, как надвигаются войны, превращающие отели в госпитали, а изгнанных королев неизвестно во что, порой даже в изрешеченные пулями трупы, которым отдают почести в морге. Сумел он приспособиться и к революциям, которые нередко не только свергали пашей и монархов, но и превращали в пожарища либо обрекали на разграбление, как бывает с хлебными амбарами во время голода, прекраснейшие из его дворцов, сказочные караван-сараи, воздвигнутые посреди сплошной нищеты. И все же его место оказалось в потоке, уносящем наш век и разбрасывающем поколения его сменявших друг друга клиентур, потому что, несмотря на то, что лично он и не принадлежал к числу приспешников капитализма и колониализма, тем не менее имя его в некоторых частях света стало их символом, символом западной гордыни и роскоши, даже знаменем, объединявшим те классы, которым история постоянно выносит свой приговор, но которые, однако, сразу же, едва оправившись от искупительного жертвоприношения и лишь слегка перераспределив роли, возрождаются в тех же декорациях.