Итак, он должен был встретиться с Орландо ближе к вечеру, часов в пять, и, вероятно, тот, если у него не будет других обязательств, согласится с ним поужинать. Прямо здесь, в «Ласнере», или же в другом, менее скучном месте, где не надо быть непременно в галстуке. В каком-нибудь частном клубе, похожем на тропическую хижину или аквариум. Этот милейший старина Орландо всегда с удовольствием посещал такие места, хотя близость «третьего» возраста… Впрочем, нет, смешно думать, чтобы он вдруг изменился. Такое великолепное имя носят не для того, чтобы утыкаться головой в подушку в десять часов, напившись перед тем вербены. Его имя, его репутация, его профиль как с медали — все это осталось при нем. Предупреждение, вероятно, прозвучит позже. Либо никогда.
Арам отметил, что у него осталось только две сигареты. Не слишком ли много он курит? Америке его в этом убедить не удалось, несмотря на затеянную против табака «охоту на ведьм». Это будет одна из тех вещей, которые Орландо запретит ему в первую очередь: чтобы сделать вид, что принимает его случай всерьез. Но он. Арам, твердо решил поступать в этом вопросе по-своему. И все же он повременит спускаться, чтобы попросить в баре блок «Мальборо». Ему всегда было тошно звонить людям и делать ставку на их безумное желание оказаться полезными. Он не любил также становиться центром внимания: превращаться в увешанного гирляндами будду, которому изголодавшиеся считают своим долгом подавать каждый день горячие блюда. Все эти поклонения слишком живо напоминали ему определенный отрезок его жизни, причем весьма удручающий. В частности, такие моменты, когда в присутствии зачарованной публики, в тяжелой тишине, вдруг нарушаемой каким-нибудь нелепым инцидентом — то взорвется осветительный прибор, то станет кому-то плохо из сидящих в зале, — он чувствовал, что превращается в некое подобие того знаменитого, увенчанного тюрбаном автомата, который играл показательные партии перед русской императрицей Екатериной, ошеломленной, но готовой для очистки совести приказать своим казакам сломать машину, оказавшуюся, кстати, довольно наивной мистификацией.
Все это заставляло его спрашивать себя, что же побуждало дирекцию принимать его так, как если бы он был самим Тобиасом, воскреснувшим Тобиасом. Очевидно, унаследованные им от последнего акции все еще продолжали оказывать на них свое действие. Если только его престиж в фирме не покоился на том, кем он был в прошлом. Лет двадцать тому назад. Он немного завышал цифру. И тем не менее это относилось уже к давней истории. Тогда почему проявлять к нему такое уважение? Он ведь его отнюдь не требовал. Он явно предпочел бы, чтобы на те два-три дня, которые он должен провести здесь, о нем забыли.
Подобное напоминание о той роли, которую он мог бы играть в делах концерна, не могло его не раздражать. Как правило, его деятельность сводилась к тому, что он подписывал доверенности и утверждал решения, всегда готовый ликвидировать, продавать, чтобы уменьшить там или здесь дефицит. А что касается знаменитых, столь высоко котировавшихся прежде акций, то было бы нелишне напомнить этим идиотам, какова их теперешняя рыночная стоимость. Медленное, плавное падение. Повторяющее падение империй, сплавляемых по кусочкам, — Аден и Суэц с несколькими бог весть зачем сохраняемыми бастионами, какими-нибудь сопротивляющимися и бесполезными гибралтарами. Арама устраивало это сумеречное состояние. Будущее представало обеспеченным, как всякое другое будущее: передачей в другие руки! Тут он и пальцем бы не пошевелил, чтобы изменить положение вещей: на отсутствие эгоизма ему жаловаться не приходилось. По существу, размышлял он, этот тип отелей так же устарел, как устарели дирижабли и трансатлантические теплоходы. Однако он разгуливал по ним в свое удовольствие, как читатель Жюля Верна в образах Этзеля.[23] Эта действительность стала для него действительностью чисто географической. И пока в этом блистательном архипелаге, постепенно уходящем под воду, у него оставалось несколько причалов, подобных тому, которым он владел в Монтрё, где он мог пришвартовать свой челн или космический корабль, и достаточно денег, чтобы перемещаться от одного из них к другому… его собственное будущее, эта весьма скромная частица будущего, ему казалось достаточно гарантированным.
Он взял первый попавшийся пиджак и тем завершил процедуру одевания. Он не слишком любил разглядывать себя в зеркале. И зачем их так много в этой проклятой гостиничной меблировке? Ему никогда не доставляло особого удовольствия созерцать себя вот так, во весь рост, и в конечном счете узнавать себя — как бы поспорив сначала об этом с самим собой — в том, что в конечном счете было лишь его физической оболочкой, которую только и знали другие. А теперь, когда ему приходилось отмечать, что он несколько раздался в талии — из-за недостатка свежего воздуха, теперешнего отсутствия физических упражнений, постоянно меняющейся, по большей части экзотической, кухни, — ему доставляло все меньше удовольствия констатировать этот факт. Поскольку он не собирался делать проблемы из нескольких лишних килограммов, то предпочитал думать, что кроль, парусный спорт или немного альпинизма поглотят эти излишки, когда он соберется. Только вот способен ли он на это по-прежнему? Порой он говорил себе, что могло быть еще хуже, что тело его пока еще в состоянии выполнить то, что от него требуется: он бы не простил, если бы оно изменило ему. Больной ли, здоровый ли — а он отнюдь не принадлежал к числу астеников либо людей болезненных, — он всегда достаточно хорошо чувствовал себя в своей оболочке. Даже слишком хорошо. Это и было единственное хроническое заболевание, которое смог у него обнаружить время от времени осматривающий его Орландини. Из всех проявлений его «везения» в первую очередь следует назвать именно это природное предрасположение. А остальное шло в качестве довеска. И здесь нечему было удивляться. Так же и в пору его турниров на высшем уровне он не удивлялся, когда казалось, что удача вот-вот его покинет, и когда, вопреки всему, он сравнивал счет либо вырывался вперед благодаря серии матов, поставленных какому-нибудь чемпиону, пришедшему с холода[24] и имеющему повсюду репутацию Минотавра. Его судьба была такой, какой она была, и он не мог бы представить ее иной. Не мог он вообразить и такого, чтобы у него стали оспаривать то, чего он легко добивался и что столь же легко сохранял. Просто он родился без плоскостопия, без заячьей губы, лоб его оказался не покат, и поэтому все достаточно хорошо устроилось, хотя по этому поводу и не стоило трубить в серебряные трубы. Если и была тут какая-то несправедливость, то сердиться нужно только на природу и на закон отбора, которые мало заботятся о равномерном распределении шансов и достоинств, касается ли это умственных способностей, телосложения или пола. Он мог свободно распоряжаться своим временем. На сегодня больше ничего, кроме этого свидания и, может быть, одного звонка из Лондона, где в настоящий момент он должен был бы находиться сам, из Лондона, где через три дня Дория представляет свой фильм. Кроме этого — никакой программы. Идея пройтись пешком до Шильона, нанять машину — его дорогие водуазские ангелы-хранители, должно быть, подумали о том, чтобы предоставить ее в его распоряжение, — и прокатиться в обратном направлении, в сторону Веве и Лозанны, его как-то не искушала. В последнее время он колесил слишком много. Иногда, чтобы встретиться с Дорией, а иногда, чтобы найти для себя предлог с ней не встречаться. Дория позвонит наверняка. Как было всякий раз, когда ей казалось, что не все в начатой ею партии заранее отрегулировано. Ему было достаточно предвидеть это. Королева по-прежнему стоит на доске. Интересно, сейчас ведет в игре он или же Дория готовит атаку, которая заставит его предпринять какие-то ходы, чтобы сдержать ее натиск?