В курительной комнате он направился к освещенной нише, где причудливой формы бутылки, флаконы с висящими на них медалями выстроились на застекленных полках, похожих на витрины в холле, где выставлены зажигалки, часы, духи, драгоценные камни, мелкие изделия из золота и серебра. Он выдавил из пластмассовых ячеек два кубика льда и налил виски. Не то чтобы ему действительно хотелось пить. Не то чтобы он испытывал настоятельную потребность выпить спиртного после скачка из Лос-Анджелеса и после той не совсем понятной усталости, да, того недомогания во время промежуточной посадки в Нью-Йорке. Инцидент заставил его последовать совету Орландо Орландини, проконсультировавшего его по телефону, — хотя уже одно слишком быстрое падение давления в самолете могло бы дать если и не медицинское, то все же более или менее приемлемое объяснение плохого самочувствия — …заставил его изменить маршрут. Так он оказался этим утром не в Лондоне, а в Монтрё, в обстановке, которая не слишком отличалась от той, что ждала его в совершенно идентичной комнате «Ласнер-Эггера» в Риджентс-Парке. Ему не столько хотелось выпить, сколько это было что-то вроде исполнения ритуала по прибытии на место. Если бы ему довелось подсчитать, — даже основываясь исключительно на своих первых одиннадцати годах, — ему пришлось бы согласиться, что нигде он не прожил так долго, как в этом провинциальном, немного сонном уголке. Достаточно лишь поддаться, и воспоминания хлынули бы чередой. Однако он боялся в них утонуть: если бы он погрузился в прошлое, этому не было бы конца. Здесь с ним говорило все. На языке ясном, прямом, тотчас вновь обретенном. Он должен был защищаться от собственной памяти с ее болтовней обо всем и ни о чем.